МАЭСТРО АНАТОЛИЙ КАН:
«Я ВЫРОС НА КУЙЛЮКЕ…»

     Впервые мы встретились с ним лет пять-шесть назад в Учтепинском районном культурном центре города Ташкента. Анатолий Тимофеевич КАН руководил здесь (и до сих пор руководит!) женским хором. В ту первую нашу встречу худрук терпеливо наигрывал на баяне корейскую мелодию, а пожилые певицы делали отчаянные попытки подогнать под эту мелодию текст новой песни. «Итак, раз, два — начали…» — несмотря на неизбежные в таких случаях репетиционные неувязки, голос маэстро звучал тепло и доброжелательно. Женщины очень старались, и, в конце концов, после многократных попыток песня зазвучала в нужном для композитора русле.
    А потом было еще несколько встреч на ежегодных традиционных конкурсах хоровых песен, а также творческих вечерах, проводимых литературным обществом «Саранбан». И почти всегда Анатолий Тимофеевич представлял на суд публики свои новые произведения, написанные им в соавторстве с поэтом Вячеславом ЛИ, и в исполнении хоров «Саранг», «Таль питч», «Чинсон» и др. Широко популяризирует новые творения А.Т. КАНА и певец Валентин ХАН. В городском конкурсе «Кушикбайрами» созданная ими песня «Наш прекрасный Узбекистан» заняла почетное третье место. А всего в творческом портфеле композитора около ста произведений, написанных им в разные годы на стихи ФЕТА, ЦВЕТАЕВОЙ, РУБЦОВА, ДУДИНА, ДАВИДА, ТЁ Мен Хи, Геннадия КИМА, других поэтов.
     В апреле 2013 года Анатолию Тимофеевичу исполнилось 80 лет. Возраст почтенный и, как говорится, внушающий трепетное уважение. Но он по-прежнему молод душою и полон творческих сил. Его неутомимый баян по-прежнему звучит на вечерах звонкими переливами и дарит людям радость и хорошее настроение.
     Здоровья вам и новых творческих свершений, дорогой маэстро!
     Поздравляя нашего уважаемого аксакала с юбилеем, мы публикуем его пронзительный и в то же время очень познавательный рассказ о суровом детстве, отрочестве и юности, которые он провел в печально известном тогда Куйлюке.

Анатолий Тимофеевич КАН

— Я родился в 1933 году в бухте Валентин Ольгинского района Приморского края. Отец был потомственным рыбаком и жил в рыболовецком колхозе. В 1937-ом нас, как и все другие семьи, депортировали в Узбекистан.

Буквально на третий день после того, как нас выгрузили на станции Вревская, (сейчас она называется Алмазар) и поселили в конюшне, мой отец поехал на Куйлюк и купил в его окрестностях две хибарки. Одну — для себя, жены и детей, другую — для своих родителей. Говорили, что перед самым отъездом в Среднюю Азию рыбакам выпал удачный улов, и они неплохо заработали. Мне было тогда четыре года.

На Куйлюке я прожил тринадцать лет, здесь в 1941-ом, когда началась война, пошел в школу. На Куйлюке прошло мое суровое детство.

Куйлюк в те годы был пригородом Ташкента. Уже позже, когда он вошел в состав города, сюда стал курсировать трамвай. Кроме пассажирского, ходили и грузовые трамваи, возившие в город на стройки гравий, песок, щебенку. А во время войны трамваи перестали ездить. Вместо них стали курсировать так называемы «автокачки», с резиновыми шинами, на лошадиной тяге. Они доставляли пассажиров до кольца пятого трамвая, который колесил уже в черте города. Плата за проезд была рубль.

А школа была у нас новая, семилетка. Была и старая школа для начальных классов, сейчас там стоит стоматологическая поликлиника. Классы размещались в длинном бараке. Помню эти узкие, тесные коридоры, гдея проучился первые два года. А средней школы в те годы на Куйлюке не было. Средняя школа появилась чуть позже и находилась на месте нынешнего трамвайного кольца. Позже ее тоже снесли.

В годы войны учиться к нам массово привозили детей из Украины, Белоруссии, России, других республик, распределяли по детским домам, семьям. Были и такие, которые попадали к нам частным образом и учились вместе с нами. Помню, был у нас мальчик Миша, по национальности еврей, а по прозвищу «Чулок». Он сидел за задней партой, низко склонив голову, — тише воды, ниже травы. Мы, мальчишки, все время дразнили его: «Жид порхатый, номер пятый!», издевались над ним, как хотели, иногда колотили, но он никому не мог дать сдачи, потому что был слабее других. Но учился он блестяще, на круглые пятерки! О чем бы его ни спросили учителя, он тут же поднимал голову и без запинки отвечал по любому предмету: истории, литературе, географии, ботанике, математике…

Мы поинтересовались однажды, где же он так успешно занимается и пришли к нему домой. Он жил со своим дедушкой в темном, неуютном сарае в домике у одной узбечки, спал на скрюченной железной кроватке без матраса, на клочке старенькой тряпки. На ночь они умещались на этой «железяке» вместе с дедушкой, и им даже укрыться было нечем. Нас, мальчишек-сорванцов, это очень поразило. И мы, не сговариваясь, стали помогать ему, кто, чем мог. Мы и сами-то жили не богато — питались исключительно овсяной кашей, но Мише приносили то кусок лепешки, то кашицы в кулечке, то какого-нибудь супчику.

В 1941-м, когда я пошел в школу, корейцев на Куйлюке было совсем немного. На нашей улице было, если я не ошибаюсь, всего три хозяйства. Корейцы массово стали появляться в годы войны, начиная где-то с 1942-1943 годов. К концу войны на нашей улице уже было около половины корейских семей. Это улицы Ташлакская, Чирчикская и другие. А уже после войны Куйлюк стал именоваться корейской столицей. Сюда приезжали соплеменники из всех областей и районов Узбекистана и Казахстана. Это были люди, которые потеряли в результате массового переселения своих родственников. И здесь, на Куйлюке, этой своеобразной мекке депортированных корейцев, где концентрировались не только люди, но и вся информация о них, многие находили своих знакомых и близких.

Существовал тогда и поселок Бектемир. Там тоже селились корейцы. Бектемир был знаменит еще и тем, что сразу за мостом, в приземистых лачугах находились наркопритоны, куда ежедневно стекались в основном старики-корейцы, пристрастившиеся к этой напасти. Ведь в то время опийный мак рос почти в каждом дворе, и это зелье было очень доступно. Я помню, как в сторону наркопритонов старики шли не по годам скрюченные, сгорбленные, а оттуда возвращались вприпрыжку, бодренькие, и походка у них была уже не такая старческая. Вот что значит для человека, как нынче говорят, допинг!

Когда началась война, естественно, все мужчины были мобилизованы на фронт или в трудовую армию, остались одни женщины, все они работали, и значительная часть — на Куйлюкском рисовом заводе. Рисозавод запомнился тем, что отходы его — рисовая шелуха — массово использовалась жителями поселка для топки печей-форсунок. Другого топлива просто не было, ну кроме, конечно, сухого камыша для корейских печей — кудури. Многие женщины работали на небольших предприятиях по пошиву телогреек, рукавиц и др. Все было подчинено одной цели: «Все для фронта, все для победы!»

Сейчас Куйлюк с Бектемиром соединен новым широким, современным мостом. А раньше кроме того красного железного моста, который сохранился и по сей день, был еще другой — узкий мост с железными шпалами, его снесли позже. А вот на красный мост мы мальчишками часто залазили — соревновались, кто заберется повыше — и прыгали с пролетов в реку Чирчик.

Помню, за мостом была свалка, куда из города привозили бытовой мусор, отходы. Мы часто с пацанами ходили туда искать старые аккумуляторы, в которых содержалось много свинца. Этот свинец мы выковыривали и выплавляли из него кастеты — самое распространенное в то время оружие хулиганов и уличной шпаны.

Не знаю почему, но мы, мальчишки, в то время были очень жестокими. Наверное, среда была такая: без драки не проходило и дня. Куйлюк в те годы пользовался дурной славой: утром просыпаешься и слышишь — кого-то зарезали, кого-то ограбили, кого-то изнасиловали. Я сам однажды был свидетелем, как убивали человека. Жуткая картина! У самого базара было в то время уложенное булыжником место, так сказать перепутье, от которого дороги вели в «Новую жизнь», «Ташлак», «Ворошилова», «Кагановича»… Я видел, как бывшие фронтовики (а среди них были и безногие калеки) в базарные дни собирались там и играли в «шашкал» — (сейчас, если не ошибаюсь, их называют наперсточниками). В основном они «лоховали» колхозников, приехавших на рынок за покупками. А тем и невдомек, что это игра в одни ворота, что им противостоит целая группа мошенников, каждый из которых играет здесь строго отведенную ему роль. И вот однажды попался очень горячий и очень несговорчивый «клиент»-кореец, который, почуяв, что ему вешают лапшу на уши, ввязался в драку и был, в конце концов, жестоко искромсан ножом безногим калекой-лохотронщиком. Смотреть на это даже со стороны было очень страшно.

Куйлюкские пацаны в базарные дни тоже занимались оттяжничеством (рекэтирством). В толпе они сразу вычисляли приезжего колхозника, где-нибудь в укромном месте окружали его и, угрожая смертью, заставляли вытряхивать содержимое карманов, иногда не гнушались и приглянувшимися пиджачком с курточкой.

Часто местная шпана выходила на знаменитый куйлюкский мост и занималась грабежами. По нему страшно было ходить даже днем, не то что вечерами. Мне рассказывали, что банда из нескольких человек выдвигалась к мосту, один оставался наверху, остальные прятались под мостом. Тот, что наверху, встретив запоздалого прохожего, преграждал ему путь железным прутом, подавал знак подельникам, и они безнаказанно грабили человека, а если тот артачился, еще и жестоко избивали.

Я, по натуре, человек впечатлительный — не могу просто так кого-то обидеть, кому-то нахамить. Иногда стоишь в толпе, а тебе старшие пацаны говорят: «А ну-ка, Толян, дай вон тому дылде по «паяльнику» или по шее». Ослушаться и пойти против толпы — значит, показать себя слабаком, обречь себя на презрение с их стороны. И я шел. Правда, бил слабенько, скорее, для отвода глаз, а душа в это время изо всех сил протестовала. А были среди нас и те, кто исполнял такие приказы жестоко и изощренно, и получал от этого своеобразное удовольствие.

Помню, в школу придешь, а ученики издеваются над преподавателями. Была у нас учительница немецкого языка — высокая, солидная женщина. Заходит она на урок, а с задних парт раздается хулиганский выкрик: «Хайль, Гитлер!». И она, не в силах справиться с такими грубыми выпадами учеников, частенько плакала. А еще, к примеру, входит в класс учитель узбекского языка, звали его Адылов, а ему навстречу выкрик: «Мудак Адылов!» (это вместо «Уртак Адылов»). И он весь в гневе, от возмущения ловит ртом воздух и хватается за сердце. Словом, среда была ужасная — до учебы ли тут! Вот такие были нехорошие времена…

Анатолий Тимофеевич КАН в молодые годы

Не знаю, что из меня в дальнейшем получилось, если бы в 1947 году мне не повстречался парень, который сыграл в моей жизни судьбоносную роль. Он был старше меня всего на три года, долго присматривался ко мне и постепенно стал приобщать к полезным делам. Звали его Ким Геннадий. Я его считаю своим первым настоящим наставником. Будучи студентом ташкентского музыкального училища, он организовал на нашей улице вроде музыкального кружка. Туда ходили, кроме меня, дружки Чери, Федор — все они были старше на несколько лет, Григорий Пун — впоследствии фотокорреспондент Узбекского информационного агентства и другие. Купили мандолину, стали учиться нотной грамоте. Кроме того, Геннадий стал приобщать нас к чтению. До этого я вообще мало что читал, а тут он приносил книги, которые мы, так сказать, с удовольствием «поглощали». А еще он стал учить нас боксу: приобрел где-то перчатки, натянул в недостроенном доме ринг, куда ходили многие ребята.

Когда я немного овладел музыкальной грамотой, захотелось иметь свой инструмент. Чтобы купить домру, мне пришлось из поселка Йик пешком на своем горбу тащить до Куйлюка, где находилась рисорушка, сорока-килограммовый мешок шалы. Мне было тогда пятнадцать лет. На вырученные от продажи риса деньги я купил домру, с которой впоследствии никогда не расставался. С этой домрой за плечами исходил много мест, часто играл и, и, видимо, играл неплохо, поскольку уже в 1950-м году мой учитель музыки, Геннадий Ким, сказал: «Пойдем теперь поступать в музыкальное училище». Нашел мне где-то табель успеваемости за седьмой класс, и мы поступили. Музучилище тогда находилось в здании ташкентской консерватории. Вот здесь я стал по-настоящему учиться музыкальному искусству.

Когда я видел по телевидению и на концертах, как виртуозно играют настоящие музыканты-домристы, как они на этих четырех струнах совершают чудеса и с легкостью исполняют классические вещи, зависти моей не было предела. Я решил обязательно стать таким же виртуозным музыкантом.

Но в училище я проучился недолго. Общежитиетогда не предоставлялось, нужны были деньги, чтобы снимать жилье. Я приехал домой, — а родители с детьми к тому времени уже уехали с Куйлюка и жили в колхозе. Смотрю, мама плачет от безысходности: отца нет — он скрывался в то время от властей за растрату колхозных средств, дети, все младше меня, ходили в школу, а на что жить?

Отец работал экспедитором в колхозе. На Алайском базаре в Ташкенте колхоз имел свой овощной ларек, куда отец привозил сельхозпродукты для реализации населению. Вырученные от продажи деньги он должен был сдавать через бухгалтерию в колхозную кассу. А в то время мой младший брат страдал непонятной болезнью. Чтобы вылечить его, отец часто привозил из города известных врачей-профессоров и, прощаясь с ними, совал в их карманы деньги за визит. Видимо, из-за этого у него образовалась недостача денег, и отца привлекли к ответственности, обязав выплатить колхозу кругленькую сумму. А где их взять? Пришли и забрали восемь поросят, швейную машинку, отрез на костюм — в общем, изъяли все, что можно было изъять. А поскольку долг был погашен не полностью, отец должен был еще и скрываться … Вот такую печальную картину застал я дома.

Что делать? Детей шестеро, все моложе меня, я старший. Источников дохода нет и помощи ждать неоткуда. Об учебе пришлось забыть — я пришел в контору и написал заявление на работу. Председатель колхоза посмотрел на меня и говорит: «Тебе всего семнадцать, то есть несовершеннолетний, и согласно уставу мы не можем тебя принять».

И тут заходит главбух колхоза, Давид Кан, человек в округе известный, шурин самого Афанасия Кима, крупного политического деятеля в Приморье. Оценил ситуацию и говорит председателю по-корейски: «Он на сегодняшний день старший в доме, поэтому, если его не принять на работу, то многодетной семье не выжить…». Председатель подумал-подумал и говорит: «Ладно, давай заявление». И подписал. Так я пошел работать в колхоз.

Живя на Куйлюке, я и представления не имел, что значит работать в колхозе. Ведь, чтобы начать, нужно иметь хотя бы орудие труда — ну, там, лопату, кетмень, обыкновенный урак, наконец. Ничего этого у меня не было. Пришлось ходить по соседям и выпрашивать уже отработавший хлам: прохудившиеся, сплошь покрытые ржавчиной, кетмень и лопату. Ручки у них неимоверно болтались, к совковой лопате мусор налипал так, будто она густо смазана клеем. Работая рядом со старшими товарищами на очистке бетонных лотков, я, в первую очередь, завидовал их рабочим инструментам — чистые, отполированные лопаты будто волшебные, сами выбрасывали мусор на поверхность.

По силе и физическим возможностям я не уступал своим взрослым коллегам. Многим из них было уже за сорок. Но по опытности и житейской мудрости я, конечно же, не мог с ними соперничать. Поэтому, когда они зарабатывали в день по три-четыре трудодня, я довольствовался только одним трудоднем или его половиной.

Меня чаще всего посылали туда, куда взрослые не хотели идти. Потому что не на всякой работе можно заработать трудодни. Вот, скажем, водонос. Что это такое? В то время в колхозе были СТЗ — первые сталинские тракторы с железными колесами. Такой трактор сделает круг и останавливается: радиатор в нем кипит — обязательно нужно было свежую воду залить. Я приношу ведро воды, и пока трактор делает очередной круг, я сижу и жду. Работа легкая, но и заработка нет! Или, скажем, дают волов и посылают на дальний участок окучивать грядки. Пока дойдешь, полдня проходит. А в итоге трудодней — кот наплакал. И сколько было таких случаев! Куда взрослые не идут, меня, мальчишку, значит, можно посылать. Обидно было очень.

Мама, видя, что я какой-никакой, а все же мужчина-кормилец, стала накрывать мне к обеду или ужину отдельный стол — так делали раньше во всех корейских семьях… Сейчас без слез об этом не могу вспоминать…

В 1959 году, когда я уже работал в школе колхоза имени Димитрова Нижнечирчикского района, со мной случилось несчастье. Я любил с учениками в свободное время играть на спортплощадке в различные игры. В тот день, готовясь к соревнованиям, мы делали, так называемые, прыжки с перекатом. Я прыгнул и неудачно приземлился боком, сдавив себе вывернутую правую кисть руки. Полчаса я корчился и катался по земле от невыносимой боли. В больнице подумали: вывих — и без конца дергали за руку. А через неделю начались приступы травматической эпилепсии: палец на правой руке скрючивался, суставы немели, и я падал. В день было до тридцати таких приступов! Теща втихаря сходила к прорицательнице, и та без тени сомнения сказала: «умрет он». Но, на удивление всем, я выжил.

Правда, самый печальный итог этой травмы — мне уже не суждено было стать хорошим домристом: два пальца правой руки перестали меня слушаться, исчезла та легкость, с которой я играл раньше на струнных инструментах. Я долго и тяжело переживал случившееся: злился, нервничал, иногда даже пускал слезу, уходил в запой, а что толку? Значит, такова судьба. Пришлось смириться, а затем и заново переучиваться — я начал осваивать баян и аккордеон.

Школа № 8 совхоза «Шоликор» Сырдарьинской области. 1993 год.
Торжественные проводы Анатолия Тимофеевича на заслуженную пенсию

Работая в школе худруком, приходилось принимать активное участие в подготовке календарных праздников: Новому году, Международному женскому дню, Дню Победы и т.д. Ни один из этих концертов не обходился без музыкального сопровождения. Приходилось что-то сочинять и самому. Так постепенно я стал перекладывать стихи любимых поэтов на музыку…

И здесь мы прервем монолог Анатолия Тимофеевича. Ко всему сказанному им только добавим: за более чем шестидесятилетний период трудовой деятельности он не совершил проступка, за который пришлось бы краснеть и раскаиваться. Работал во многих школах и в разных местах: учителем истории, пения, худруком в созданных им ансамблях и хоровых коллективах. Окончил истфак Ошского пединститута. Заочно учился в Московском народном университете искусств при Минкультуры России по классу композиции, получил диплом с отличием. Знающие его люди о нем с почтением говорят: «мудрый, рассудительный, спокойный. Хороший наставник и отличный семьянин».

Что можно добавить к этим словам?

Его неутомимый баян по-прежнему звучит весело и задорно