ЭТО БЫЛО НЕДАВНО, ЭТО БЫЛО ДАВНО…

     (Эпизод в период съемок фильма «След росомахи»,
Ленфильм, 1977 год)

... В тот день съемки с моим участием закончились рано, и я уже в обед был свободен. Светило яркое солнце, и хотя вокруг лежал снег, на отдельных участках земли и дорожной колеи проглядывали проталины, а то и лужицы, отчего приходилось перепрыгивать через них.

Подойдя к нашему бараку, я увидел артиста Николая Аскеевича О. Он сидел на корточках, спиной ко мне, и я, проходя мимо, поздоровался с ним, при этом заметив, что он что-то окунает в лужицу.

— Здравствуйте, Николай Аскеевич! Что это вы делаете? — непроизвольно спросил я.

Старик — а ему тогда было давно за 60 — посмотрел на меня снизу вверх и вдруг, к моему изумлению, что называется, дико, в голос, навзрыд заплакал...

Я как ошпаренный заскочил в барак, где столкнулся с актерами Марком и Увайсом, которые весело о чем-то болтали.

— Мужики, это вы обидели Аскеевича? — сурово спросил я их, полагая, что их веселье имеет какое-то отношение к рыданиям старика.

— Юра, это не мы, — задыхаясь от хохота, простонал Марк. — Тут такое случилось...

Они с Увайсом просто катались по полу, не в силах остановиться...

А пока они смеются, небольшая предыстория.

Уезжая на съемки, я подошел к секретарю нашей парторганизации Анатолию Черневу на кафедре и попросил его:

— Толь, ты знаешь, я уезжаю в киноэкспедицию...

Он кивнул. Все, конечно, знали.

— Так вот, можно я у тебя партбилет оставлю? И партвзносы за год вперед заплачу?

Он подумал и согласился. Так я решил свою проблему с партбилетом.

Не таков был Николай Аскеевич. Будучи партийцем старой закалки, он все сделал так, как велел партийный Устав: снялся с партийного учета, чтобы встать на него по временному месту работы, то есть на киностудии «Ленфильм». Но до Ленинграда ему не удалось добраться, так как его прямиком вызвали на место съемок, то есть на Чукотку.

И вот, выяснив, что во всей киногруппе есть только один член партии, то есть я, он в первые же дни постучался в мою комнату:

— Юрий, я узнал, что ты партийный, — торжественно начал он.

— Да, Николай Аскеевич.

— А ты куда встал на партийный учет?

Я объяснил, как я пристроил свой документ.

Он построжал:

— Ты нарушил Устав.

Я внутренне подтянулся и ответил:

— Ну, Николай Аскеевич... Бывают ситуации...

— А что мне-то делать? — вздохнул он. — У НИХ нет парторганизации...

— Не знаю, честно ответил я.

На том все закончилось...

...И вот ребята-актеры, все еще задыхаясь, стали рассказывать...

Надо вам сказать, что в нашем бараке, с учетом условий Крайнего Севера и отсутствия канализации, туалет был, что называется, простонародным: без всяких изысков, разделенный деревянной стенкой, встроенный в левую сторону барака, по два очка на женской и мужской половинах.

Да извинят меня эстеты за еще одну подробность, с довольно глубокой выгребной ямой. Что было естественно, имея в виду вечную мерзлоту.

Ну, так вот, Николай Аскеевич, как все советские люди, имел обыкновение пользоваться туалетом, иногда по-маленькому, а иногда — по-большому. В описываемый день он пошел по-большому...

Надо сказать, что звукоизоляции в тамошнем туалете, за исключением деревянной стенки, не было... Так вот, только Николай Аскеевич пошел по-большому, как в соседней половине у него появилась соседка, судя по поступи, Люся — здоровенная такая молодая бабища, жена зоотехника-чукчи Миши. То ли поэтому, то ли по другой причине, Николай Аскеевич почему-то взглянул в глубь выгребной ямы.

И, о ужас, будучи дальнозорким, он увидел на поверхности, так сказать, ямы...

Свой партийный билет!!!

Надо сказать, я никогда не понимал этой привычки, присущей чуть ли не половине мужского населения СССР, да и теперь России — носить в заднем кармане кошельки, записные книжки, сберкнижки, а уж тем более — партийные билеты!

Николай Аскеевич оказался в этой самой половине...

И теперь он с ужасом наблюдал за своим документом на дне выгребной ямы...

Как рассказывали совершенно посиневшие от отсутствия воздуха, хохочущие молодые диссиденствующие актеры, Николай Аскеевич стал бешено стучать в стенку и кричать:

— Эй!.. Не надо!.. Прекрати!!!

Перепуганная Люся, естественно, от страха не могла сразу прекратить, а даже наоборот... Но потом ей удалось справиться с волнением и другими реакциями, и она, как слон убегает от мыши, с топотом и грохотом выскочила из туалета и с криком «Убивают!» помчалась по коридору барака!

— На эти крики мы, естественно, выскочили, — рассказывал Увайс. — От Люси ничего нельзя было добиться... Она только молча, трясущимися руками показывала в сторону туалета. И мы с Марком помчались туда...

Далее, по рассказу уже Марка, следовало, что Николай Аскеевич сидел перед дверями в мужскую половину туалета в позе, весьма напоминающей картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына»: тот же бессмысленный окостеневший взгляд, встопорщенные жидкие волосы, тот же ужас на лице, чуть ли не выскочившие из орбит глаза... И — костлявая рука, вытянутая в сторону туалета. Именно эта рука, собственно, и отличала данную мизансцену от картины Репина: как известно, Иван Грозный прижимает обеими руками пробитую голову сына к своей чахлой груди.

— Марк... Увайс... Помогите, — хрипел он (имеется в виду Николай Аскеевич, естественно). — Партбилет... Исключат... Лишат звания... Выгонят с работы...

Логичность выстроенной Николаем Аскеевичем цепочки, конечно, понятна только представителям старшего поколения, заставшим те времена.

...Далее, по рассказам Увайса, ими были предприняты поиски подручного средства, каковое нашлось в виде довольно длинной узкой доски. И Марк... Словом, Марку удалось подцепить партбилет!

— Осторожно, только осторожно, — шептал Николай Аскеевич, напряженно глядевший в другое очко за процессом извлечения.

Однако, если читатель обладает воображением, то он должен воочию представить себе, что происходит, когда конец доски приближается к отверстию в виде очка в туалете.

Угол неизбежно уменьшается!!!

Партбилет... упал обратно.

Упал, сопровождаемый горестным криком Николая Аскеевича!

Надо вам сказать, что во время этой части рассказа лица у ребят посерьезнели.

— В общем, — с сочувствием стал говорить Марк, — во время второй неудачной попытки Николай Аскеевич упал в обморок... Мы, конечно, жутко перепугались.

Увайс побежал в комнату за водкой, которой, конечно, не оказалось. Принес «Шипр». Понюхав «Шипр», Аскеевич открыл мутные глаза и только и смог прошептать: «Марк, Увайс, помогите... Умоляю...» А потом закрыл. Рот, глаза... И вытянулся как покойник...

— Вот когда мы перепугались... — с неподдельным страхом произнес Марк.

Воспоминания о последующих событиях, однако, вновь стали сопровождаться гомерическим хохотом. Актеры не были бы актерами, если бы не изобразили в ряде мизансцен, как пришел найденный ими чукча-золотоноша, как он специальным черпаком стал изымать содержимое ямы и как воспрявший духом Николай Аскеевич в каждом черпаке какой-то палочкой искал свой несчастный партбилет...

...Таким образом, в тот момент, когда я увидел Николая Аскеевича сидящим на корточках у лужицы, он занимался тем, что наводил на партбилете чистоту.

Но, как известно, не зря народом сложена пословица о том, что смеется тот, кто смеется последним.

Спустя примерно час Марк и Увайс прибежали ко мне:

— Юра, выручай! — с порога заорали они.

Оказалось, что Николай Аскеевич вошел в комнату и положил свой намокший партийный билет на батарею, чтобы просушить его...

Те читатели, которые заметили многоточие в предыдущем предложении и, соответственно, начали о чем-то догадываться, тем не менее, не могут себе представить, насколько, оказывается, тогда были гигроскопичны партийные билеты!

Отчего актеры — Николай Петрович Ли, Марк и Увайс — задыхаясь, вынуждены были как пробки выскочить из комнаты со словами:

— Николай Аскеевич, мы, конечно, понимаем, но нельзя же так....

Спустя некоторое время Марк заглянул в комнату и увидел, что, поразмыслив, Николай Аскеевич поливает свой партийный билет остатками «Шипра» и снова кладет его на батарею.

— Юра, — со стоном говорил Марк, — ты не представляешь, какой эффект возникает в результате соединения «Шипра» с этим... С партбилетом!!!

Что было делать?.. Получалось, что только я, будучи соратником Николая Аскеевича по партии, а также его сыном по сценарию, мог выручить заслуженного и народного артиста от исключения, лишения и увольнения.

Надо вам сказать без ложной скромности, что в молодые годы сообразительность не была моим дефицитным качеством. Быстро одевшись (потому как специфический запах стал распространяться по всему бараку и доноситься и до моей комнаты), я вбежал в комнату, в которой в гордом одиночестве сидел Николай Аскеевич и стоически наблюдал за процессом сушки своего партийного документа.

— Николай Аскеевич, одевайтесь, возьмите партбилет и идите за мной, — быстро сказал я ему и также быстро выскочил из барака.

Почему-то Николай Аскеевич послушался меня. Видимо, все-таки мое положение главного героя в фильме внушало ему какое-то доверие...

Молча мы спустились с ним с косогора на берег. Холодное Берингово море с шелестом накатывалось на гальку. На горизонте багровели тучки, над бесконечными волнами метались и пронзительно орали голодные чайки.

Найдя у подножия косогора гладкий валун килограмов эдак на 20, я подтащил его к воде и бросил в воду. Брызги рассыпались, на мгновение обнажив дно.

— Давайте партбилет, Николай Аскеевич, — сказал я.

Он безмолвно протянул раскисшую книжицу.

Я положил ее в воду и сверху придавил валуном.

Старик вопросительно посмотрел на меня.

— Посидите здесь часика два, — сказал я.

— Что я скажу в своей парторганизации? — разомкнул он спекшиеся губы.

— Вы здесь посидите, я скоро вернусь, — был мой ответ.

... Я побежал к домику, в котором жило наше административное начальство — заместитель директора картины, толстяк и балагур Гриша. Ворвавшись к нему, я, тоном не терпящим возражения, сказал:

— Гриша, возьми листок бумаги и пиши...

Видимо, мой вид и тон были такими, что он не посмел возразить, взял листок бумаги, ручку и покорно ответил:

— Готов.

— Справка дана, — начал я диктовать, — заслуженному и народному артисту... Николаю Аскеевичу О., в том, что 18 июня транспортное средство, на котором он следовал на место съемок, попало в водоворот и перевернулось, в результате чего его одежда и другие вещи, оказавшиеся при нем, были приведены морской водой в негодность.

На удивление Григорий писал быстро, четким и разборчивым почерком.

— Заместитель директора киностудии «Ленфильм», — продолжал я.

Гриша покосился на меня:

— Я, — сказал он, — заместитель директора картины...

— Ничего, еще будешь... — успокоил я его. — Главное, поставь печать и подпись.

Гриша, подышав на печатку, хлопнул ею по листку и лихо расписался.

— Спасибо, Гриша! — сказал я выходя из его дома. — Ты сегодня спас человека.

— Правда, что ли? — удивился Гриша.

Но я не стал ему ничего объяснять, чтобы он и впрямь не почувствовал себя будущим Шойгу.

...Николай Аскеевич продолжал сидеть на берегу как нахохлившийся пингвин, глядя далеко в море.

Подойдя к нему, я сел рядом и протянул ему бумажку. Он развернул ее, прочитал...

И тихо-тихо заплакал...

...Но это, как понимает искушенный в драматургии читатель, еще не конец.

Спустя два месяца мы встретились с Николаем Аскеевичем в Ленинграде на продолжении съемок в павильонах «Ленфильма». Увидев меня, он бросился ко мне и закричал:

— Юрий! Спасибо тебе! У меня все в порядке! Я все сказал в парткоме, как ты меня научил, отдал им справку, и мне выписали другой партийный билет!

Именно тогда я понял, как это приятно: быть спасителем. Или же Спасателем — как наш замечательный министр Шойгу.

Кстати, если не ошибаюсь, они с Николаем Аскеевичем О. земляки.