ПИСЬМО

     В ноябре 2007 года эссе студентки 3 курса филологического факультета СПбГУ Камиллы ПАК «Письмо» заняло 2 место на 2-м конкурсе эссе по произведениям корейских писателей (Санкт-Петербург).

Привет!

Это письмо тебе. Себе. Кто-то пишет дневники, а мы вот — письмо. Время движется все быстрее и быстрее: быстрее тянется, быстрее сокращается. Дневник уже не работает — с ума же сойти можно. Ведь если записывать всё, все события «внутри головы»... Нет, ну когда-нибудь я все-таки дочитаю «Улисса», но согласись, порой кажется, что Джойс вообще не заботился о том, что его кто-нибудь будет читать. Разбирая строку за строкой, то и дело заглядывая в комментарии, понимаешь масштаб, размах этого произведения, его глубину, многослойность, «многоканальность», если угодно, — и в то же время то и дело так и хочется сказать: «Да Вы издеваетесь? А вдруг я не умею так читать?!» Я не умею писать. И это не такая уж редкость. Я читаю. Наверное, в последнее время я слишком много читаю — все перемешалось в голове. Те же, кто пишет, наверняка хотят что-то донести, передать — или просто сказать так, чтобы их услышали. Говорят разное и и по-разному. А потом появляются умные литературоведы и критики (о да, они-то умеют читать!) — и тоже пишут.

Вот. А я тебе пишу не так и не про то. Предполагаю, что нас разделяют лет пять. Примерно столько же или чуть меньше прошло с тех пор как я читал совсем «неправильно». Так уж вышло, что мне пришлось переучиваться, и я стал лучше читать. Только вот теперь иногда бывает страшно взять в руки новую книгу: а вдруг она «неправильная», но мне безумно понравится?

И вот я подхожу к тому, зачем же я затеял писать письмо самому се... тебе. Мне кажется, ты уже достаточно хорошо забыл то, чему меня учили, чтобы прост читать и понимать, смотреть и видеть. Ты понимаешь? Подумай, ведь и авторы от великих экспериментов ХХ века постепенно вернулись в себя и в книги.

Вобщем, давай просто почитаем.

Предлагаю тебе два произведения. Они достаточно небольшие, чтобы ты (а я надеюсь, что ты безумно занятой человек теперь) мог их перечитать прямо сейчас, перед тем как мы продолжим. Но ведь пять лет, однако же, прошло. Я напомню.

День первый. «Колодец моей души» (ЧЕ Ин Сок).

Перед нами тюремная камера. В этом замкнутом пространстве вместе оказываются несколько человек, которых судьба разными путями привела в одно и то же место. Для кого-то это точка, а для кого-то лишь очередной узелок. Так или иначе, теперь они в одной комнате, вынуждены существовать бок о бок. Мошенник по кличке Священник, старожил камеры, ставший за решеткой «христианином». Вор и насильник, а теперь главный в камере, который даже пребывание в тюрьме превратил в отмывание денег. Подхалим главного, ради лишнего куска и прочих привилегий «приближённого» не гнушающийся делить с ним койку. Дезертир, оставивший армию и ставший мясником, чтобы прокормить родителей и семью старшего брата. Еще два старика, играющие в падук, которые при внимательном рассмотрении не такие уж старики: один непрестанно думает о том, как же там на своде без него выживает его семья, оставшаяся без кормильца, другой — «аскет или совсем опустившийся человек», которому «тюрьма весьма подходит». Грабитель, не первый раз оказавшийся за решеткой и встретивший здесь человека, с которым когда-то его уже свел жестокий случай. Сирота, брошенный когда-то матерью, которого тот самый случай сделал убийцей, лишив того, что стало для него самым дорогим в жизни — единственного места, где он нашел покой, душевное тепло и гармонию. Ты уже знаешь, что будет дальше? Да, был еще один — тот, что повесился в конце.

Словом, мы снова «на дне». Как когда-то в школе. Только если ты сейчас же не спрячешь обратно только что всплывшую в памяти школьную программу по литературе, я не стану продолжать. Мы же просто читаем. Нет ничего плохого в том, чтобы узнавать знакомое в новом. Но сейчас я хочу отвлечься от всего полотна назревающей "мировой деревни" и вглядеться в один только этот мазок. Ведь если он положен правильно и точно, то обязательно вбирает в себя отраженный свет соседних пятен. Глянцевая мозаика.

Понимаешь, к чему я? Это другое «дно». Дно другого общества и по-другому «опустившееся». Ты скажешь, у всех людей проблемы одни и те же — да, это так. Только как китайский социализм отличается от советского, так у всех универсалий есть оттенки и варианты. Но инвариант всегда один! Если, конечно, не подменять одно другим и не сводить всё к примитивно-циничным выкладкам, как это делает один из обитателей этого дна Ким Ёнъги: «Мораль, этика — все чепуха. Везде живут одни и те же люди, но в какой-то стране положить жену в постель друга — гостеприимство, в другой — убийство. Самое лучшее — жить, как душе угодно. У меня спокойно на душе». Тебя тоже злит это рассуждение? Самое неприятное в этом то, что каждая отдельная мысль здесь — правда. Но вместе они звучат убого... но сильно. И это не может тебя не злить. Надеюсь, что злит.

Я тут упомянул слово гармония. Оно появляется в произведении в самом начале, когда Пак Кюсик входит в комнату, «арендованную» им на 3 года у министерства внутренних дел: «Говорят, что надо жить в гармонии с миром. Именно тюремная жизнь требует гармонии». Широкое понятие. Кто только о нем не говорит: философы, культурологи, психологи... Между тем это одно из ключевых понятий в корейской культуре. Даже историки, претендующие на объективность, это подтвердят. Пак Кюсик — кореец. Кореец всегда ориентирован на контакт, на установление гармоничных отношений со средой и с собеседником. Отсюда важность в общении корейцев таких понятий, как нунчхи и кибун. Почему, думаешь, американцам так сложно учить корейский язык? Очень многое в нем им кажется лишним, а если они это все это «лишнее» и осваивают, то на практике все же не обходятся без трудностей в понимании. Вот Пак Кюсик входит в камеру и первым делом устанавливает контакт с новой средой. Первым делом заботится о гармонии.

И вот он осматривается: главный, подхалим, шестерка, старожил, долгосрочник... Камера как камера. Один за другим перед нами раскрываются истории, характеры этих людей. Они раскрываются в первую очередь через свои слова. У каждого свое понятие о свободе, о рае. Если вспомнить, что мы читали и видели раньше, можно отметить, что разговоры о рае очень часто возникают именно в таких местах — на дне. Это дно замкнуто само на себе, ибо даже на свободу и рай они смотрят сквозь прутья тюремной решетки: «Что есть мир? Нечто сложное? Тюрьма. Все мы получили смертный приговор от Бога и родились в мире, который и есть тюрьма. Но, это хорошо. После освобождения из тюрьмы все верующие попадут в рай, получат жизнь вечную. <...> Вот хороший мир. Можно жить не совершая греха. Какой это замечательный мир. Только освободившись из тюрьмы можно увидеть этот мир. Я обязательно пойду жить в этот мир». Это слова Священника Квона. Который в тюрьме «встретился с Иисусом Христом». Люди приходят к Богу разными путями. Человек, опустившийся ниже дна, может стать ярым христианином, если сумеет пропустить этот свет через себя, понять и принять всё, каждое слово, не сомневаясь и не кривя душой. Но наш Кандата не разглядел паутинку как следует. Безо всяких изощрений автор нарисовал здесь несколько простых и очень понятных сцен: он задает христианину вопросы, но тот не умеет на них ответить. Вот он молится за Пак Кюсика, но тут же отвлекается на резкую брань. Он говорит, что понял слово Божье, что теперь его жизнь изменилась, но остаётся при этом все тем же мошенником: только теперь он использует это самое слово для самого себя, ловко привлекает цитаты из Писания там, где хочет добиться чего-то от других. И в конце концов добивается своего грязными путями. Гнилая душа в рясе — довольно распространённый образ в мировой литературе. Ты никогда не задумывался, почему? Я не знаю. Наверное, так ярче всего обнажаются самые низкие стороны человеческой натуры, низость под видом благочестия вызывает еще большее отвращение, нежели просто изображение "совсем опустившегося человека".

Но вот рядом и он, совсем опустившийся — так вполне можно сказать о Чонъ Тэсоне, главном в камере. Вероятно, он потому и стал главным, что обладает не только большей физической силой, но и способностью подавлять и подчинять других, перешагивать через людей, так как он уже перешагнул через эту грань, и у него теперь нет этого маленького сдерживающего механизма — страха перед злом в самом себе. Помнишь, кто-то повесился. Как это и должно быть, это потрясло всех обитателей камеры. И только один человек отреагировал совсем иначе: какая досада, это так неблагоприятно для его подпольного бизнеса! Ещё одна очень простая, но яркая картинка. Её даже разбирать ненадо: здесь все об этом человеке.

Ты уже перечитал рассказ? Перед нами небольшая кучка людей, одни из которых вызыват отвращение, другие жалось. Как после просмотра тяжелого фильма из разряда «об общем неблагополучии жизни», закрываешь книгу, утешаясь мыслями в духе: «Ну это же крайности, до которых я, слава Богу, не дошёл. У меня-то все по-другому. Я-то понимаю, что так нельзя...» и т.п. Разве не так? Я хочу, чтобы у тебя хватило смелости подумать иначе. И если и ты, и я сейчас, не откладывая до седин, попробуем взглянуть внутрь себя через страницы рассказа (и не только через них) и просто подумать... Может, тогда нам удастся сохранить если не первоначальную высоту, то хотя бы ту, на которой сложнее всего продержаться, когда переступаешь порог реальной жизни и начинаешь сам делать шаг за шагом, выбор за выбором, — чтобы потом не пришлось, подобно Сэмюэлу Маунтжою, рыться в себе на закате своих лет и мучительно искать ту точку, с которой началось его «свободное падение», и пытаться отследить «связь между мальчонкой, ясным, как ключевые воды, и человеком, смердящим, как застойная лужа» (У. Голдинг «Свободное падение»).

Это о проблеме каждого их героев. И далеко не всегда можно обвинить во всем общество. У общества свои проблемы, и они чаще вырастают из проблем внутричеловеческой души, нежели наоборот. В этой тесной комнате люди вынуждены сосуществовать долгое время, а одним из главных условий этого является установление определенного порядка, гармонии. Гармония между людьми возможна только при их готовности к ней, способности установить контакт, услышать другого и сделать так, чтобы другому тоже было легко участвовать в этих отношениях — то есть заботиться о ближнем, быть внимательным и чутким. «Там бы точно такого не случилось», — говорит Сим Ёнъбе. «Там» — это то место, где он когда-то нашёл для себя гармонию и покой, где он был счастлив со своими собаками. В общении с этими чуткими существами он нашел то, чего не было в том мире, где его когда-то бросила на произвол судьбы родная мать. «Человек не может слышать звуки выше 20 000 герц. Собака может слышать звуки до 120 000 герц. Когда у человка болит душа, когда он болеет, когда он радуется или грустит, раздаются звуки. Человек просто не слышит их. Когда душа или мысль человека двигаются, когда человек любит, ненавидит, боится, злится, терпит, ругается, мирится, становится сильнее, слабее, когда сомневается, жалеет, раздаются звуки. Когда человек счастлив и несчастлив, раздаются звуки. Когда человек жадничает, уступает, скучает, ругает, желает, боится, всегда раздаются разные звуки. Очень высокие, очень тихие звуки. Человек не может слышать эти звуки. Но собака имеет развитый слух и поэтому реагирует на все эти звуки». Помнишь, с чего я начал? Жизнь становится быстрее. Совсем некогда думать о ком-то — успеть бы подумать о себе. «Это не жизнь», — повторяет Сим Ёнъбе, который предпочел стать собакой, уйти от людей, живущих хуже собак, не способных зачарованно смотреть на «картины души над колодцем», людей, не слышащих друг друга.

Об одном таком человеке мы почитаем завтра. Отдохни.

День второй. «Пеликан» (Чанъ Чонъ Ил).

Во-первых, почему пеликан и откуда он взялся на Корейском полуострове? Если не заходить далеко, то можно предположить, что он прилетел вместе с учением о Христе, о чем слишком, на мой взгляд, явно указывает финал произведения. Пеликан двно стал одним из символов Искупителя, Данте так и называет Иисуса — «nostro рellicano». А если посмотреть еще глубже назад, то символ этот проще и понятнее серьёзного учения о Евхаристии. Почему он стал символом Христа? Людям казалось, что эта птица с оргомным клювом раздирает собственную грудь, чтобы накормить птенцов. По сути это всего лишь одна из форм кормления детёнышей у животных — из своего подклювного мешка. Но человеку свойственно приписывать свою семантику увиденному в природе, и пеликан стал олицетворением жертвенной любви, милосердия и самоотречения, а в работах раннехристианских авторов он стал распространённой аллегорией Христа, спасшего человечество своей кровью.

Поэтому пеликан. Такой пеликан повсеместен, это эндемик нашего мира, потому что смыслы, стоящие за ним (то есть приписанные ему человеком) — это одни из универсалий, о которых мы говорили вчера.

Произведение начинается со слова «абсурд». Ты что-то вспомнил? Да, и дальше ты наверняка все больше и больше будешь вспоминать несчастного Йозефа К. Такое вот это кафкианское слово. Но сходна здесь только схема: герой просыпается и оказывается вовлеченным в какой-то «процесс», разворачивающийся по непонятным ему принципам. Всё остальное в другом ключе. Йозефа К. абсурд изматывает (или он сам себя изматывает множеством сомнений и колебаний?) и губит, нашего героя он наказывает. Страшно признать, но вполне логичным представляется вывод из этого, что в наше время высшая справедливость, незримый контроль над нравственностью и моралью — это абсурд. Сколько раз за свою жизнь мы проходим в спешке мимо нуждающегося уверенные, что нас это не касается; сколько раз мыделаем выбор, руководствуясь только соображениями о собственной выгоде — и сколько раз мы останавливаемся, чтобы подумать, куда ведет бег на такой огромной скорости? Такой огромной скорости, что мы даже не замечаем, как позади остается что-то важное, мимо чего мы проносимся и в результате утрачиваем навсегда то, что было дано каждому в начале пути. Это свобода — «свободное падение».

Наш герой живет для себя, делает всё так, как ему представляется правильным исходя из его понимания того, что важно, а что нет. Он живет так, как большинство из нас. И мне стало жутко, когда я это почувствовал. Почувствовал, что я на месте этого человека точно так же смог бы отмахнуться от того, что меня не касается, что доводы и свидетельства со стороны обвинения, будь они помещены в контекст моего собственного существования, точно так же показались бы мне абсурдными, не имеющими юридического веса и вообще какого-либо отношения к делу. Принятие той ориентации в системе категорий и ценностей и того понимания об их соотношении приводит к тому, что мы все превращаемся в гордого «Постороннего», и рефреном нашей жизни становятся его слова: «А мне, в сущности, всё равно» (А. Камю. «Посторонний»).

Я сказал «в контекст моего собственного существования», но в том-то все и дело, что здесь автор предлагает нам другой контекст — такой, где торжество пеликана не абсурд, а норма и закон. Такой контекст, который позволяет отстраниться от своего здесь и сейчас и посмотреть на это как там и тогда, то есть как на то, что может случиться, ЕСЛИ... Но самое интересное, что повествование о собитии, произошедшем в таком вот контексте, ведется от лица человека, видящего все происходящее с ним сквозь призму НАШЕЙ реальности.

А теперь открой конец. Для такого произведения он слишком понятен, символизм так прозрачен... Но ты не забывай, что спасение, которое нашел в конце герой рассказа — это его выход, результат его собственного падения и обращения. Это не так легко. Если просто взять и воспользоваться готовым решением, то высока вероятность того, что результат будет не намного дучше, чем у Священника Квона.

И вот к чему мы должны были с тобой прийти за эти два дня. Вот тебе вопрос, который не мог не возникнуть, пока мы читали. Услышь его и задай сам сабе. Я заклеиваю конверт и кладу его в дальний ящик. Я открою его через пять лет, как мы и договаривались. Тогда это будешь уже ты. И ты прочитаешь его и сделаешь то же самое: напишешь и отправишь сам себе.

До скорой встречи, не торопись и не падай.

Я.