СОН И СЫН

СЛОВО ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

     Вчера мы хоронили папу. Ночью.
     Во сне... Это был тяжелый, длинный, подробный во всех деталях, печальный, до слез нескончаемый сон...
     Мы шли за гробом по зимней заледенелой белой дороге. В темной шевелящейся веренице людей были мои товарищи по университету: хохол Петя Щербак, немец Федька Альберти, армянин Саня Арзуманян, казах Мирлан Каратаев. Мы только что прошли крутой в долину спуск, и вдруг сзади нас на траурный желоб дороги на бешеной скорости выбухал огромный мрачный грузовик и, почему-то никого не задев, прогремел в полуметре, унесся вперед.
     Нет, не так все было на самом деле. И папу в последний путь от приземистого серого панельного дома первого алма-атинского микрорайона слякотным мартовским днем провожало не так много, как во вчерашнем сне, людей. Одни корейцы, родственники близкие и дальние. Не было уже папиной сестры, милой родной тети Ани чьи сухие, как камышины, теплые руки часто гладили меня, уже тридцатилетнего по голове... Да и мамы не было уже двадцать с лишним лет.
     А тут она стояла на пороге нашего первого алма-атинского деревянного домика, окруженная большим числом уже давно ушедших из жизни родственников и друзей, сложив свои натруженные руки на цветастом линялом переднике. В моем печальном сне. Вчера...
     Мы должны были пройти с гробом папы мимо нашего дома, здесь вроде бы должен был заворачивать к дальнему кладбищу наш белый заледенелый большак. Но мне сказали, что я должен был по какому-то странному правилу сыграть в последний раз в карты с дядькой.
     Нами всеми уважаемый дядя Шин Хен Мун сидел за карточным столиком в полумраке, поджав свои тонкие губы, сложив в руках три карты. На темно-синем френче поблескивала его Золотая звезда Героя Социалистического труда. Шин Хен Мун — легендарный директор Уштобинского камышитового завода... Он погиб на охоте, в перевернувшемся в степной яме легковом газике, во время ночного охотничьего гона за сайгаками.
     Он посмотрел на меня, руки его зашевелились, тонкие пальцы потянули из карточного веерка первый козырь...
     Они все были рядом. И даже мамины родные братья дядя Петя Кан и дядя Гриша... Они обычно ночью вваливались в наш дом откуда-то с рудников не то Караганды или Джезказгана, в дорогих кожаных американских куртках с большими деньгами. Под абажур выдвигался обеденный стол и начиналась яростная картежная игра "в петушка". Да, мои родные дядья были весьма удачливые люди.
     А был тогда конец войны. И мимо нашего дома, по булыжной алма-атинской улице Артиллерийской, сейчас она, кажется, носит имя казахского композитора Курмангазы, густыми колоннами, цокая деревянными подошвами сабо шли японские военнопленные или молчаливые, грязно-мышиные мундиры немецких солдат... Мы, пацаны, бросали в ненавистных гитлеровцев жестяные банки из-под американской сгущенки, набитые придорожной пылью, арийцы жалостливо улыбались и клянчили у нас "броот". И мы совали их грязные руки горбушки пышно-белого хлеба, жалели их, и через мгновение вновь вспыхивали мальчишеской неистребимой ненавистью к заклятому врагу...
     У всех моих уличных друзей отцы были на фронте, либо маячили на костылях в закоулках нашего двора. Лишь я украдкой всматривался в фотографии нашего семейного альбома, на которых папа сидел в рядах своих сокурсников по Иркутскому институту, держа в руке боевую винтовку. Но не было на нем ни солдатской гимнастерки, ни алых воротничковых петлиц. Папа учительствовал по вечерам в школе рабочей молодежи, давал историю, а мне терпеливо, в сотый, наверное, раз, объяснял, что его из-за слабого зрения на фронт не взяли. Он берег мое самолюбие, воспитывал меня, как требовало время, нормальным советским пацаном, гордящимся безногими, увечными войной или вовсе погибшими отцами своих друзей.
     Он ни разу вслух не посетовал на странную судьбу и свою гневную, я думаю, обиду: корейцев тогда попросту не брали на войну. Лишь только потому, что они корейцы. И точка.
     Папа бережно холил мое мальчишеское самолюбие. И мои друзья, так же как сам отец, и я верили в его глубокую близорукость...
     А дядьки мои, Петя Кан и Гриша Кан вдруг исчезли. Перестали приезжать к там не то с рудников Караганды или Джезказгана. Словно их и не было никогда. Исчезли молча, жестко, не объяснившись с нами ни словом, ни строкой.
     Это я сейчас вам говорю: мало ли их тогда сгинуло, шустрых корейцев.
     "Ходя-модя, соли надо?" Это так дразнил меня за узкие глаза мой друг Колька Дедов из ближайшего детдома. Уж детдомовцы-то знали толк в самых жестких и обидных шутках.
     Сурово им жилось, не то что мне...
     И всю ораву своих исчезнувших братьев взяла на себя моя мама, Вера Константиновна Кан. Мы жили на двадцати квадратных метрах единой комнаты, все семнадцать человек.
     Ничего, выжили...
     Мои старшие двоюродные сестры Ира, Лена вскоре получили паспорта. Был ли в доме по этому случаю праздник?
     Не помню. Не хочу помнить.
     Только на всю жизнь в мозги впечатался маленький фиолетовый штампик на серовато-зеленой страничке паспорта: "разрешается проживать в пределах Казахской ССР".
     Это совершенно невозможно понять. Ведь мне только через год тоже получать этот паспорт. Ну, допустим, у мамы с папой, у наших старших, могли быть недоразумения с родными, но мне-то за что этот штамп? Ведь я комсорг класса, член школьного комитета комсомола...
     За что?
     Почему?
     Жуткие, жестокие вопросы.
     А потом было 5 марта 1953 года. Губы не хотели размыкаться, не стесняясь школьных девчонок мы рыдали навзрыд: умер Иосиф Виссарионович Сталин!
     Плакали, сходили с ума все. И наравне те, у кого был фиолетовый штампик в паспорте.
     Как жить без вождя?
     Было все это. Было. И не так уж, впрочем, давно.
     А тот проклятый штамп нам, корейцам, перестали ставить сразу же после смерти дорогого Иосифа Виссарионовича. И мои соплеменники смогли тронуться в поисках доли из громадных концлагерей республик Казахстана, Узбекистана, Киргизии дальше, на запад, обживать луковые плантации Северного Кавказа, строить дома в центре России.
     Вот откуда и как, дорогие детдомовцы, появились восточные узкоглазые люди на Арбате и Невском, на улицах Рязани и Костромы.
     А вчерашние папины похороны во сне не идут из головы.
     Вот уже более тридцати лет, как я москвич. И на жизнь мою, журналистскую, можно, в общем-то и не сетовать. Спецкором "Комсомолки", "Советской России", "Известий" отмотал весь Союз, Россию от Камчатки до Калининграда, от Северного полюса до Бухары, отметился во многих столицах Европы, Азии, Америки.
     Более всего хотелось, чтобы было приятно папе...
     Часто ли будет об этом думать мой сын Димка? Вроде бы все у него складывается путем. Уже на четвертом курсе Историко-архивного института РГГУ. Круглый отличник. Горжусь. А вот за дочурку Настю пока тревожно: закончила школу, куда подастся?
     Какие же они разные, наши дети... У Димки в паспорте значится: кореец. У Насти, по матери: русская. Кто же мои дети? Как станут жить сами? Что будет со всеми нами, корейцами, узкоглазыми детьми голубоокой России? Растворимся в великом народе, утвердимся в слегка раскосом разрезе глаз будущих русских красавиц? Или все же сумеем сохранить свое уникальное, восходящее из древнейших глубин, корейское - обычаи, кухню, язык?
     А для чего сохранять?
     Вопросы, вопросы... Почему же они неумолимо подступают, чем дальше отшагал ты в этой жизни?.. А может не стоит трудиться и просто жить по канонам "советского безнационального бытия"? Все просто, понятно: вот твоя родина — Россия, твой дом, твоя земля... А что такое — твоя земля? А если она нет-нет, да и взглянет на тебя тяжелым взглядом немилой мачехи...
     Ведь я же твой сын, Россия...
     В последнее время во мне что-то прибавилось. Забиты улицы Москвы лимузинами из Кореи, плывут в небе Санкт-Петербурга неоновые символы корейских фирм, набивают хозяйки Нижнего Новгорода пресными пельменными пачками корейские холодильники, греют по утрам завтраки в микроволновках из Сеула морячки Владивостока, коротают вечера металлурги Магнитки у своих корейских телевизоров...
     Значит, есть, чем гордиться корейцам России? Пусть не своим, российским.      Но все же...
     Ходя-модя. соли надо?..
     Надо, Коля Дедов, ох как надо... Ровно три пуда. Чтобы съесть их с тобою поровну. Чтобы в случае чего, надеяться только друг на друга, любить тебя по-братски, беречь с тобой нашу родную землю, великую мать-Россию...
     А вчера сынишку моего друга, уж чересчур смекалистого в десять неполных лет Витьку Кима, в его родной Кунцевской школе сосед по парте обозвал узкоглазым...

Владимир ШИН