КОРЕЙЦЫ — ЖЕРТВЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ В СССР. 1934-1938 ГГ.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Автор проекта и составитель: КУ-ДЕГАЙ Светлана
Место издания: Москва
Издательство «Возвращение»
Год издания: 2004
Тираж: 1.000 экз.

Издание осуществлено на средства
Русского Общественного Фонда Александра Солженицына

Содержание:

Цой Валентин Валентинович.
Предисловие

Мартиролог

Фотографии из архивно-следственных дел

Он мог стать поэтом...
Ким Евгения Лаврентьевна
(Об отце, о себе)

Узник ГУЛАГа стал лауреатом Ленинской премии.
Ким Владимир Михайлович.
Судьба моего отца

Хроника Норильского восстания

Старовойтов Александр Ефимович.
Что нельзя забыть

Баканичев Анатолий Ефимович.
Записки каторжинина (отрывки из документальной автобиографической повести)

Александр Кравченко.
Чистый Нетто

Источники и литература

Список сокращений

Об отце, о себе...

Я российская кореянка в четвертом поколении. Прадед мой, Ким Гегун, родом из Генгсан Намдо Пусан Дикхилси, в конце XIX века перешел российско-корейскую границу через реку Тумунган, прожив до этого какое-то время в провинции Хамгенг букто, Сенгдингун Гым Чен.

Старший сын прадеда, мой дедушка Ким Бенгир, имел пятерых сыновей и двух дочерей. Четвертый сын дедушки — мой отец, Ким Инсеб. Он родился в 1906 г. в селе Сидими Посьетского района Приморского края.

В октябре 2002 года я со своей внучкой Женей поехала на Дальний Восток, чтобы посетить места, где прошли отроческие и юношеские годы отца моего и дедушки моей внучки. Нам не удалось доехать до села Сидими, но мы побывали в городе, где отец учился и начал свою педагогическую деятельность. В Уссурийске в первый же день мы пошли в городской архив в надежде познакомиться с архивными материалами Корейского педагогического техникума. К сожалению, ни в Уссурийске, ни в краевом архиве Владивостока материалов о техникуме не нашли. Объяснили: вывезли, нет. Не значатся и в каталогах.

В архиве г. Уссурийска мы ознакомились с распоряжением ГУБОНО от 23 апреля 1923 года, по которому был создан педагогический техникум с двумя отделениями — русским и корейским — на базе бывшей женской духовной педагогической семинарии, созданной в 1907 г., и корейской педагогической семинарии.

Сохранилась открытка со зданием педтехникума. Судя по содержанию письма на открытке, отец послал ее младшему брату Николаю поздней осенью 1924 г. Отцу было 18 лет. Ниже привожу текст письма на корейском и русском языках.
«Это — здание открытого прошлым летом корейско-русского педагогического техникума. Слева третий этаж — аудитории для 3-го курса, второй этаж — аудитории для 2-го курса, первый этаж — классы для 1-го и 2-го курса. Второй этаж справа — канцелярия, корпус для проживания преподавателей, слева общежитие. Эту фотографию посмотрите все вместе. А после сохрани ее, Коля. Не потому, что Коле больше доверяю. Позже я вышлю Пете, Мише, Толе, Донгуну, Косте, Индюну. Вышлю другие открытки, фотографий педтехникума больше нет. Подобные фотографии называются открытками (запомните это слово).

Ну, ребята! Что вы делаете сейчас? Наверно, и дрова заготавливаете, и воду носите, и хлев чистите, а также ссоритесь и миритесь, смеетесь и плачете... Есть еще одно, что непременно должны исполнять: читать книги, писать, рисовать, петь и танцевать, играть в спектаклях, издавать стенную газету, выступать (публично), читать авангардные газеты (агитки?) и усердно изучать русский язык.

Надо бы так жить.

Хотя подозреваю, что вы за день сильно устаете. И одеты ли вы так, чтоб не мерзнуть?..»

Школьницей видела эту открытку у дяди. Дядя действительно не утерял, сохранил открытку, которую, теперь я знаю точно, отец написал поздней осенью 1924 г., когда ему было 18 лет. Петя, Миша, Толя, Дон-гун — племянники папы, Коля — родной брат отца, Костя, Индюн — двоюродные братья отца. Дядя Коля младше папы на 8 лет. Значит, всем кому адресовано письмо, было лет по 8-10, отроки большого семейства Кимов. Жили тогда они в деревне Сидими Посьетского района. А папа, видимо, год уже как жил вне семьи, студентом в городе Никольск-Уссурийске.

Открытку читали мне несколько раз и дядя Коля, и тетя Соня (жена дяди Коли), но прочитать самой, перевести так, чтоб почувствовать и папину интонацию, и настроение... Я попыталась сделать это только сейчас на старости лет.

Здание корейского педтехникума (ул. Агеева) хорошо сохранилось. Несмотря на реконструкцию некоторые помещения остались нетронутыми, и мы сразу же увидели ту комнату, в которой в те далекие двадцатые годы сфотографировалась группа молодых преподавателей педтехникума. Отец стоит четвертым слева. Судя по портретам на стенах, по рукописной газете, по стопкам журналов и газет на столах, это было нечто вроде «красного уголка». Сейчас в этом здании разместился музыкальный колледж.

А на этой групповой фотографии дата не стерлась — 1927 год. Дата свидетельствует, что это фотография первых выпускников Никольск-Уссурийского педагогического техникума.

О русском отделении педтехникума сохранились в архиве интереснейшие материалы: протоколы всякого рода собраний, заседаний комитетов, профсоюзных, комсомольских, нередко с проработкой отдельных товарищей за их прегрешения по части морального облика строителя Нового общества.., планы работ по ликвидации безграмотности в деревнях и селах, помощь в уборочных работах, гастрольные поездки коллективов художественной самодеятельности, агитбригад, их отчеты... К сожалению, ни одного подобного документа по корейскому отделению нет. Хотя очевидно, что и корейская молодежь тех лет, искренне восприняв вдохновляющие идеи революционного преобразования общества, вершила дела, которые, казалось ей, приближают светлое будущее.

Сохранилась фотография с надписью «Никольско-Уссурийский традиционный театр коллектива преподавателей».

Очень хотелось бы узнать, что ставили на сцене эти молодые люди, назвав свой театр традиционным, чем были увлечены, что несли они в народ в своих гастрольных поездках, о чем мечтали... Как сложилась судьба каждого из них, кого однажды в юности судьба привела к искусству театра. Увы, моя поездка на Дальний Восток не дала ответа на эти вопросы. Может быть, такая же фотография хранится еще у кого-нибудь из потомков преподавателей, энтузиастов театрального искусства.

Отца арестовали 29 марта 1938 года в г. Ленинграде. В заполненной в тот же день «анкете арестованного» в графе «Профессия и профсоюзная принадлежность» записано: «Педагог, член союза работников вузов». В графе «род занятий» — «студент ЛГУ, пятый курс». Арестовали накануне окончания японского отделения филологического факультета университета. Учиться приехал в Ленинград в 1933 году. А после окончания педагогического техникума в 1927 году в течение шести лет работал преподавателем техникума.

Уезжая на учебу, отец вместо себя преподавателем техникума рекомендовал Пак Чера. Он был младше папы лет на пять и тоже к этому времени закончил педтехникум. И когда я после окончания Ленинградского университета приехала на Сахалин работать, родные мне сказали: «Вот Пак Чер, который в педтехникуме учился у отца и после него остался работать там же». В 1954 году ему было лет 43-45. Тогда я постеснялась подойти к нему с расспросами об отце: не хотелось ставить человека в неловкое положение. Это было до реабилитации отца. Справку Военного трибунала Ленинградского военного округа о полной реабилитации отца я получила в сентябре 1959 года.

Много лет спустя, в 1986 году, когда я оказалась в Туле в командировке, случайно на перекрестке у магазина «Тульский пряник» лицом к лицу встретилась с Дзе Окхи — женой Пак Чера. Бывает же такое! Оказывается, они давно переехали с Сахалина в Тулу, где жил их единственный сын. Тетя Окхи обрадовалась встрече и пригласила меня домой. Весь вечер мы провели в воспоминаниях об отце и о молодых годах самого хозяина дома, которому тогда уже было далеко за 70. Пак Чер учился у отца и потому, возможно, приукрашивал его достоинства, но искреннее уважение к учителю и признание его духовного влияния на себя, сокурсников и коллег, высказанные устами такого почтенного человека, как Пак Чер, многого стоят. Говорил человек, переживший иные времена, иные события, чувствовавший неизбежность «перестройки», и потому, мне кажется, мог судить вполне осознанно, сколь чудовищны и бессмысленны были эти гонения и репрессии. Очень сожалею, что тогда в подробностях не записала все услышанное сразу.

Приехав в Ленинград в 1933 году, отец поступил в ЛИФЛИ и стал жить в общежитии по проспекту Добролюбова, дом 6/2 в комнате 30. Мама со мной, двухгодовалой, приехала в 1934 году. Прожила я там с родителями до самого выселения нас после ареста отца, до лета 1938 года. Одиннадцать лет спустя, в 1949 году, поступив в ЛГУ, я тоже прожила по этому адресу пять лет. Хорошо помню последний вечер с папой. Поздно вечером я легла спать, но еще не уснула, зашли двое мужчин в кожаных куртках. Папа засобирался, положил вещи в маленький чемоданчик (в том числе две книги; в материалах допроса нет названий этих книг), подошел к кроватке, поцеловал меня, сказал: «Скоро вернусь». Наутро я впервые увидела, как плачут взрослые люди, впервые заметила, какой большой живот у мамы. Через месяц после ареста отца мама родила третьего ребенка, сына. Мне было шесть лет, братику — три года и новорожденный. Мама говорила, что хотела последнего отдать в дом ребенка, ходила туда несколько раз, но не смогла отдать. Хорошо помню тот серый день, когда мы стояли напротив серого то ли четырех-, то ли пятиэтажного здания, вдоль которого тянулась очень длинная людская очередь. Мы стояли поодаль около какого-то забора. Мама то поднимала, то опускала ребеночка, запеленатого во все белое, а там, то ли на 4-м, то ли на 5-м этаже из окна кто-то махал белым платком. Мама говорила, что это наш папа. Может быть... А здание это, благодаря Анне Ахматовой, знает весь мир — это печально знаменитая тюрьма «Кресты».

Сохранилась единственная семейная карточка. Фотография сделана, по словам матери, в спешке к газетному материалу о папе как о кандидате в депутаты. Мне тут года четыре, братику около года, значит, фотография могла быть снята в 1936 году, когда отец был студентом 3-го курса. Разговор об этой фотографии, помнится, состоялся с мамой тогда, когда я очень смутно представляла, что такое «кандидат в депутаты», тем более слова эти были сказаны по-корейски. Однако понимала, что это некое представительство и что это почетно. Но, по обыкновению, думала, что мама что-то из прошлого приукрашивает, и я никогда не говорила, что папа был депутатом Ленгорсовета.

В январе 2003 года по моему запросу Управление ФСБ предоставило мне «дело» моего отца. В присутствии служащей управления я ознакомилась с материалами допроса.

Папка жесткая, коричневатая, даже с глянцем, заводили, видать, надолго; пролежала папка 65 лет, ничего с бумагой не сделалось, папка с бумагами пролежит еще века. Подобных папок тысячи, миллионы. Охраняют их с особым тщанием. Во имя или для чего-то... Первый допрос. Заполнение анкеты арестованного. Расспросы о родственниках, знакомых. И подписи папы. Подпись как подпись. Ровно через 10 дней — снова допрос. И подпись папы. Что происходило в эти 10 дней, можно предположить по последней подписи папы.

В материалах допроса значится: якобы отец, используя мандат депутата Ленгорсовета, беспрепятственно проходил на военные объекты, собирал секретную информацию и передавал японскому резиденту. После 10 дней пыток отец подписал все бумаги допроса. В сентябре 1938 года отца расстреляли.

Летом 1938 года нас депортировали на юг Казахстана к родственникам, которых годом раньше насильно переселили из Приморья. Участь семьи «врага народа» сказывалась в том, что даже родственники все сочувственные слова почему-то говорили шепотом. И только мне, едва научившейся читать и писать по-русски, ученице начальной школы, мама доверяла писать письма в ГУЛАГ. Чаще писали в Коми ГУЛАГ. Мама не знала, что папы не было в живых много лет.

Годы войны... Они для всех были тяжелыми. Мы учились и работали. Я тоже. Поэтому сейчас у меня есть удостоверение участника тыла, медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

Как репрессированным, нам не выдавали паспорта, а выдавали только удостоверение личности с правом проживания лишь на территории Казахстана. Но я с таким документом в 1949 году поехала в Ленинград, рискуя быть выдворенной из города в течение 24 часов. Прописали чудом. Наверное, потому что в те послевоенные годы удостоверения личности у разных категорий граждан были разные, и в общей массе документов мое удостоверение проскочило. Поступая в университет на филологический факультет, я заполнила, как полагается, анкету. Но на вопрос, кто отец, где он, я написала, что он умер, не написала, что он был арестован в марте 1938 года в Ленинграде. Боялась, что у меня даже документы не примут. Но когда я была зачислена студенткой университета, проучившись три месяца, я стала мучиться сомнениями, не ценой ли лжи я поступила в университет. Ни до, ни после я не знала таких переживаний, как осенью 1949 года. Мне было 17 лет. Я много раз пыталась зайти в 1-й отдел университета (орган КГБ), но тряслись ноги, я не могла устоять перед дверью. После долгих раздумий я решила признаться во всем секретарю комсомольской организации. Состоялось комсомольское собрание, на котором я должна была все снова повторить. Это были тяжелейшие минуты в моей жизни. Вслед за мной в подобных утайках признались еще пять человек из нашей группы. Все плакали, и не только признавшиеся. Собрание закончилось устным порицанием «виновных».

Сохранились две групповые фотографии студенческих папиных лет.

Первая снята в 1934 году, вторая — в 1935 году. Обе подписаны аккуратным подчерком на двух языках, корейском и китайском, кто есть кто, где учится, на каком курсе. Может, кто-то узнает по этим фотографиям своих родителей, дедушек. И как бы ни сложилась судьба каждого из них, мы почитаем их и вправе думать, что это были славные представители корейской интеллигенции.

Как семейную реликвию мы храним рукописный сборник папиных стихов, а в основном, других авторов. Всего более 170 наименований. Начало записей датировано 1927 годом. На титульном листе эпиграф говорит о непритязательности составленного сборника. Это, видимо, то, что нравилось двадцатилетнему молодому человеку, не лишенному поэтического дара.

К сожалению, мне трудно судить о литературной ценности сборника в целом, но думается, как отражение умонастроений молодежи 1930-х годов, поэтической атмосферы той поры, как начало большого, как знать, пути в литературе, сборник, наверное, представляет определенный интерес.

Сейчас у моих родителей семеро внуков и десять правнуков. Прерванная жизнь продолжается в поколении 40- и 30-летних, кому пришлось пережить уже иные потрясения и стать гражданами других стран, бывших вместе в стране Советов. Не растерялись, можно сказать, нашли свою нишу. Среди них и бизнесмены-коммерсанты, дипломированный дизайнер-художник, инженер-полиграфист, инженер-связист... Делают все возможное, чтобы детям своим дать полноценное образование и достойное воспитание, как они это понимают. Хочется думать, что подрастающее поколение — правнуки папы, коим сейчас от шести до двадцати одного,— это поколение новых людей, не испытывающих с детства страха перед произволом и насилием, исходящими от власти, которой верен и которою можешь быть предан. Память об отце, раздумья о его несостоявшейся жизни, о горькой участи моей матери, о вечном собственном страхе, что я пыталась по капле из себя выдавить... Обо всем этом хочется детям своим и внукам написать, чтоб они такого никогда не переживали. Иных переживаний, достойных человека, достаточно.

КИМ Евгения Лаврентьевна
г. Улан-Удэ, май 2004 года

Узник ГУЛАГа стал лауреатом Ленинской премии

Ким Михаил Васильевич, родился 8 августа 1907 года, дважды арестовывался органами НКВД, содержался в Норильлаге, занимался проблемами строительства в условиях вечной мерзлоты... Умер 4 сентября 1970 года.

Судьба моего отца

Я хочу рассказать о моем отце Ким Михаиле Васильевиче.

Ян Мен (он же Ли-Канг), Пак Федор Ильич, Ким Дон Кенг (он же Ким Ми-Ну), Нам Чору (он же Нам Иру), Ким (он же Серебряков) Валентин Иванович, Хон Александра Михайловна, Ким Михаил Васильевич — обвинялись во всех преступлениях по статьям 58-4, 58-11 Уголовного кодекса Российской Федерации.

Из семи человек, проходивших по делу, мне знакомы только двое: мой отец Ким Михаил Васильевич и его двоюродный брат Ким — Серебряков Валентин Иванович. Из материалов следственного дела видно, что первой скрипкой во фракционной борьбе был Ян Мен, член ЦК Компартии Кореи и секретарь корейского комсомола.

После основательного штудирования объемистых папок — протоколов допросов, очных ставок, заключений, постановлений, мне стало ясно, что все они были людьми достойными и порядочными, отдавшими свои жизни освободительной борьбе корейского народа на Дальнем Востоке, они — наша история и хотелось бы, чтобы они не были забыты. Был и восьмой участник процесса, но в отличие от остальных он был полностью оправдан. Мне не хочется упоминать его имени. Бог ему судья.

Мой отец, Ким Михаил Васильевич, обвинялся в том, что в 1924-25 гг. входил в состав тройки людей, возглавлявших «анархо-синдикалистскую антипартийную контрреволюционую группировку» (цитата из следственного дела). Следует отметить, что в 1924-25 гг. моему отцу было только 15 лет, и судили его за мнимые события десятилетней давности. Арестован он был в 1936 году. Им приписывали нелегальные связи с антипартийными группами в Маньчжурии и Корее, организацию нелегальных ячеек, курсов по подготовке кадров для фракционной деятельности как в СССР, так и за границей, участие во фракционной группировке «Эм-Эль-Дан», имевшей связи с японской полицией, якобы они ставили задачи захвата руководящих органов в советских и партийных органах на Дальнем Востоке и т.д. и т.п. Все это несусветная чушь, впоследствии всем им были вынесены оправдательные приговоры, но это было уже через двадцать лет, в 1956 году.

Отец мой приехал во Владивосток в 1923 году пятнадцатилетним деревенским мальчишкой. После затерянной в таежных лесах маленькой деревни Кедровая Падь огромным и необъятным ему показался Владивосток. Его проводником в этом городе стал двоюродный брат Валентин, отцом которого был известный корейский просветитель, революционер и борец за освобождение Кореи от японцев Ким Манн-Гем (И.С. Серебряков). Он познакомился со многими корейскими общественными и революционными деятелями, и, конечно, всем сердцем желал своему народу свободы от японских оккупантов, но в бьющую вокруг него ключом политическую жизнь он не окунулся. Его поразил большой город: вместо повозки и выбивающейся из сил лошади — автомобиль, вместо тусклой свечи — электрические фонари, вместо утлой рыбачьей лодки — огромные океанские пароходы. Все поражало воображение. Технический прогресс — вот чему надо посвятить жизнь.

Отец поступает на рабфак (в те годы институт ускоренной подготовки детей рабочих и крестьян для поступления в вузы), 1927-1932 гг. — учеба в Ленинградском политехническом институте, 1932-1935 гг. — аспирантура. Арест — в 1936 году...

Набитый заключенными пароход «Спартак» идет в Дудинку. Конечный же пункт следования для всех, кто находится в трюмах и на палубе этого парохода,— Норильск, впрочем, тогда этого города еще не было. Не было и дорог: от Дудинки до небольшого поселения на реке Норилка, где должен быть построен Норильский металлургический комбинат, сто километров. Зима 1936-1937 года — строительство «самой северной в мире» Норильской железной дороги.

К тому времени с Северами в СССР сложился такой расклад. Вообще-то еще царское правительство понимало, что «богатство России Сибирью произрастать будет». Понимало это и советское правительство. Кроме того, на носу была война, и уже тогда было ясно, что в значительной степени это будет война ресурсов. Ресурсы имелись на Севере. Сталин умел решать задачи по-сталински — миллионы заключенных отправились на Крайний Север.

Норильское месторождение цветных металлов являлось одной из самых перспективных в мире природной кладовой полезных ископаемых. Восточно-Сибирское плоскогорье резко обрывается на Таймыре в долине реки Норилки. На разломе чего только нет — вся таблица Менделеева. Весьма кстати одна из гор оказалась угольной — это полностью разрешало энергетическую проблему. Сравнительно недалеко — могучая транспортная артерия, глубоководная даже для океанских судов Енисей. Одно плохо — жуткий холод, пронизывающий ветер (долина постоянно продувается сильными ветрами), вечная мерзлота...

Но холод и ветер никого не смущали, ведь строить город и Норильский комбинат будут «враги народа». Строительство комбината и города оставило после себя много тысяч безымянных могил.

О вечной мерзлоте нужно сказать особо. Допустим, вы построили на мерзлоте хороший дом, заселились и живете. Но жилье выделяет тепло. Земля под ним начинает оттаивать. И в один прекрасный день ваш любимый дом проваливается в невесть откуда взявшуюся яму, либо разламывается на несколько частей. Так погибли первые здания в Воркуте, Якутске, Норильске. Норильчане не забыли, как у них на глазах треснул по швам и развалился электролитный завод, где металлурги получали первый никель. В годы войны американцы построили в долине реки Маккензи (помните рассказы Джека Лондона?) два крупных промышленных города. Развалины этих городов — памятники коварству вечной мерзлоты — видны и поныне.

Отец вспоминал, как еще тогда на пароходе, следовавшем от Красноярска до Дудинки, ходил «опер» — кадровик будущего комбината — и задавал вопросы заключенным: «Ты кто такой?» Ответы типа: «Я командир второго ранга такой-то, «Я писатель, моя фамилия...», «Я народный артист СССР» его не интересовали, эти люди ему были не нужны. Но, узнав, что стоящий перед ним невысокий кореец — инженер-гидротехник, что-то тщательно записал в свою записную книжку. Вскоре он был вызван к начальству: «Мы должны в кротчайшие сроки построить крупнейший в мире горно-металлургический комбинат и город в условиях Крайнего Севера. Прецедентов нет. Специалистов по вечной мерзлоте тоже нет. Будешь заниматься вечной мерзлотой». М.В. Ким был освобожден из-под стражи.

Строительство металлургического комбината шло очень медленно, в первую очередь были трудности, возникающие при сооружении фундаментов под здания и промышленные объекты. Я видел это Вавилонское столпотворение — работу по закладке фундаментов. Огромный котлован глубиной метров в тридцать. В пятидесятиградусный мороз и пронизывающий ветер на дне котлована копошатся сотни людей (заключенные, конечно). Все это под свет прожекторов. Крайний Север, полярная ночь, лай собак и крик охранников. Земля в такой мороз, как камень...

Было предложено свайное фундирование с использованием обычного бурового станка. Без всяких там котлованов делаешь в земле дырки длиной в шесть метров, забиваешь в них железобетонные сваи с помощью того же станка и заливаешь все цементирующим глинистым раствором. Раствор проникает во все щели, и после промерзания система свая — раствор — вечная мерзлота становится единым целым, способным выдерживать любые нагрузки. Все гениально просто. Трудозатраты сокращаются в десятки раз. Конечно, черт как всегда скрывается в деталях, но все было тщательно продумано.

Эту идею пришлось пробивать с 1946 по 1956 год. Целых десять лет.

Основной аргумент противников звучал так: «Ты что, многоэтажный дом на спички хочешь поставить? Хорошая идея для ребятишек, но мы ведь не в кубики играем». Десятки расчетов не убеждали, ответственность была слишком велика. А «сидеть» никому не хотелось.

Наступали другие времена. В Норильске исчезали лагеря, а вместе с ними даровая рабочая сила рабов-заключенных. Приехавшие по путевкам комсомольцы в котлованы лезть не хотели. Выбор был небольшой — либо сворачивать строительство, либо пойти на замену сотен рабочих на буровой станок. Первый многоэтажный дом на сваях был построен в Норильске в 1956 году. Вторая половина пятидесятых и шестидесятые годы были сплошным триумфов норильских строителей.

В этом же 1956 году 22 сентября мой отец Ким Михаил Васильевич был реабилитирован, с него было снято клеймо «врага народа». Премьер-министр Канады Пьер Элиот Трюдо, посетивший Норильск в конце шестидесятых, отнюдь не из вежливости сказал: «Норильск — одно из современных чудес света, которое являет пример для всех других стран в обживании Крайнего Севера». Я не знаю, как сейчас, но в 60-х, 70-х и 80-х годах Норильск занимал одно из первых мест в стране по концентрации промышленного потенциала и по комфортности жизни населения. И в этом есть огромный вклад моего отца, который приехал в Норильск не по своей воле.

Первые успехи свайного фундирования, как я уже писал, совпали с полной его реабилитацией. В последующие годы были награды и почести. 21 апреля 1966 года группе исследователей, проектировщиков и строителей была присуждена Ленинская премия. Как было написано в указе — «за внедрение прогрессивных методов при строительстве заполярного Норильского комбината и города Норильска в условиях вечно-мерзлых грунтов и сурового климата». Первым номером в списке лауреатов стоит мой отец, российский (тогда, впрочем, советский) кореец — Ким Михаил Васильевич.

Он интенсивно работал до конца своих дней. Он был частым гостем Москвы, Ленинграда, Красноярска, Якутска, Магадана, Мирного, Воркуты... Везде кого-то убеждал, что-то доказывал... В 50-градусный мороз и непролазную грязь он бывал в отъездах.

4 сентября 1970 года в Красноярске было совещание по вопросам строительства в Сибири и на Дальнем Востоке. Михаил Васильевич сделал доклад, повернулся, потом схватился за сердце и умер. Хоронили его в Норильске всем миром. На могиле его вместо памятника лежит многотонная глыба норильской руды.

КИМ Владимир Михайлович
г. Москва, июль 2002 года