НА ГЛАВНУЮ

БИБЛИОТЕКА

КОРЕЙЦЫ — ЖЕРТВЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ В СССР. 1934-1938 ГГ.
КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ
Авторы проекта и составители:
КУ-ДЕГАЙ Светлана, КАН Ин Гу (Kang Inn Goo)
Место издания: Москва
Издательство «Возвращение»
Год издания: 2009
Тираж: 500 экз.

Издание осуществлено при поддержке
Национального Института Истории Кореи
(National Institute of Korean History)

Содержание

С. Виленский
Колымский этап

Мартиролог

«Справок не выдавать».
Копии учетных карточек МВД с печатью «Справок не выдавать»

Кан Ин Гу (Kang In Goo)
О лидерах корейского коммунистического движения

Ким Даня (дополнительный материал из архивно-следственного дела к ранее опубликованной справке)

Новак Леонид Григорьевич
Спецобъект «Коммунарка»
Хроника событий

Нормативные акты

Источники и литература

Автобиография [1]

КИМ ДАНЯ: член корейской компартии с 1921 г., переведен в члены ВКП/б/ в 1927 г., партбилет № 0019317.

Я родился 16 января 1901 г. в середняцкой семье в Южной Корее. Отец был врачом по китайскому типу, но деквалифицирован после аннексий Кореи Японией в 1910 г. и остался крестьянином. Я не имел возможности связаться с родителями с 1925 г., когда я пошел в подполье, и в эмиграции.

В 1914 г. я окончил сельскую школу в своей родной деревне. В марте 1915 г. я поступил в среднюю школу в г. Тайку, находящуюся в руках американских миссионеров. Но в декабре 1916 г. я был исключен из этой школы, как один из организаторов студенческой забастовки, направленной сначала против преподавателя-японца, который часто избивал студентов, а потом против директора школы (американский пастор), который трусливо разрешал конфликты в пользу японского преподавателя под угрозой местной власти, изгоняя из школы избитого студента. Вернувшись домой, я поссорился со своим дедушкой, который до сего времени давал мне денежную помощь, и он отказывался давать дальнейшую помощь, ругая меня за то, что я иду против воли бога, так как я не подчиняюсь американскому миссионеру (тогда нашей силой было христианство). С возмущением я наивно решил поехать в Японию и учиться там за счет японцев.

В январе 1917 г. я поехал в Японию в Токио, не сообщая об этом никому, кроме моей матери, которая лучше всех воспитывала меня в детстве. Будучи 16-летним мальчиком, я остался без знакомых и беспомощным на улицах Токио. Я начал работать в качестве доставщика молока, газетчиком и продавцом конфет за ничтожный заработок для своей вечерней школы. Так можно было жить впроголодь, но учеба стала безнадежным делом. В августе того года я получил письмо от отца, который решил отдать свой последний кусок земли (тогда у него было около один дио земли — меньше, чем одна десятина) за мою учебу. Я вернулся в Корею и в сентябре поступил в среднюю школу в Сеуле, которую я должен был окончить в 1919 г. Но возникшее мартовское восстание в 1919 г. поставило навсегда крест на моей учебе при буржуазном строе.

С января 1919 г., будучи учеником средней школы, я начал свою революционную жизнь. По своему поведению в школе я пользовался большим доверием среди преподавателей-патриотов и благодаря этой связи, я убежден, что пора начать действия за свою национальную независимость, в связи с тем международным обстоятельством, что в Версале собирается мирный договор, который попутно будет решать все национальные проблемы по требованию вильсонской программы (правда, тогда я еще не знал, что такое «бесчинство радикалов», как выражались японские газеты по отношению к Октябрьской революции). Я выступил перед студентами во время перерыва. Когда я достал копию прокламации корейских студентов в Токио, я размножил ее ручным пером, копии распространял среди учащихся средних школ и действовал организатором подпольного студенческого комитета, в который входили представители студентов из всех средних школ в Сеуле. Этот комитет, имея связи с центром по подготовке мартовского восстания, полно заслуживает в мобилизации студенческих масс на демонстрации и в распространении мартовского манифеста в городе Сеул. Члены комитета распределили между собой передачу манифеста в иностранные консульства и миссии, и я лично передал его в руки английского консула и члену французской миссии.

После первого марта я организовал со школьными товарищами подпольную печать под названием «Моктак» (деревянный колокол), В середине марта я был направлен в мою родную провинцию, где после удачной организации демонстраций в двух местностях я был арестован японской полицией и посажен. Через три месяца меня осудили на 90 ударов вместо трехмесячного тюремного заключения ввиду, по словам судей, несовершеннолетия.

После экзекуции — 90 ударов — в течение 3 дней, я был освобожден. Несмотря на физическую болезнь в результате ударов я торопился увидеть своих товарищей в Сеуле. Подпольная печать «Моктак» давно арестована. Но я нашел другую подпольную организацию «Кайчектан» (Лига копающих пути) и работал агитатором-пропагандистом в двух южных провинциях. Я связался с местными подпольными организациями, передал им декларацию, написанную мною для опубликования, собирал Фонд от богатых, вербовал молодых добровольцев и посылал их в военную школу в Манчжурию, организованную корейскими партизанами. В декабре в связи с провалом одной местной организации в Хейчене, которая лично мной создана, я был вынужден бежать за границу.

25 декабря 1919 г. я приехал в Шанхай с большой радостью, предполагая, что я увижу наших национальных вождей и «временное правительство корейской республики», которое тогда было создано в Шанхае. Но скоро я был воз [неразборчиво] и потерял надежду, когда я узнал положение там. Людей только занимает борьба между собой за «правительственные местечки» и за разделение фонда, собранного народам, и [они] не думают как вести дальше действительную борьбу. Я покинул Шанхай в середине января 1920 г. и поехал в г. Кантон, где тогда состоял в военной школе для корейских революционеров, [созданной] кантонском правительством, находящимся под руководством Сун Ят-Сена против северного (пекинского) правительства прояпонского Танчишуй. Но незадолго в апреле мы были изгнаны из Кантона в связи с войной, которая окончилась поражением группы Сун Ят-сена, опирающейся на военную силу кантонского губернатора Моюнсин группой Чен Сяо-кой, опирающейся на квансийские силы Луюнгтина.

В мае 1920 г. вернувшись в Шанхай из Кантона, я связался с корейцами, приехавшими из Советской России. Я начал изучать социалистическую литературу, с одной стороны, и китайский и английский языки — с другой. Здесь я должен изложить развитие своего идеологического мышления. Я в свое время в средней школе хотел быть в будущем писателем и интересовался литературой, философией и социологией. Но тогда я еще не имел возможности познакомиться с марксистской литературой. Я был под влиянием теории Дарвина об эволюции и теории Фридриха Ницше о «Силах» и любил писать короткие рассказы и поэмы в духе национального содержания. Нужна сила и борьба, которые можно создать при помощи острого пера. Мартовское восстание, особенно уроки поражения этого восстания и влияние Октябрьской революции, изменило мое мировоззрение. Первая книга социалистического характера, которую я прочел, была фантазия «Если будет социалистический порядок», переведенная на японский язык (автора я забыл). Вместе со своими молодыми друзьями мы собирались и читали все книги, которые нам было возможно и доступно достать, и слушали рассказы товарищей о Советской России.

В 1921 г. 19 марта мы организовали первую комсомольскую организацию в Шанхае среди корейцев. Я был избран в члены исполкома и работал ответственным редактором ее органа «Красная фигура». В сентябре я был избран секретарем этой организации. Мы создали библиотеку, читали лекции и пропагандировали среди корейцев коммунистические идеи. В течение полугода мы навербовали в нашу организацию 40 новых членов. В настоящее время из этих 40 человек в рядах компартии осталось 6-7 человек, не больше.

В октябре 1921 г. корейская компартия была признана Коминтерном как секция последнего и приняла меня в члены партии без кандидатского стажа.

В конце октября 1921 г. я был избран делегатом на конгресс коммунистических и революционных партий Дальнего Востока и на конгресс молодежи, которые были созваны в течение января 1922 г. в Москве. В обоих конгрессах я принимал участие как член президиума и имел свидание с тов. Лениным в его кабинете в Кремле (об этой встрече я написал длинную статью, когда я жил в Корее легально).

В марте 1922 г. я был назначен членом центрального бюро корейского комсомола Дальбюро ИККИМ и поехал подпольным путем в страну. В апреле 1922 г. я был арестован с двумя членами нашего ЦБ японской полицией, осудили нас на полтора года тюремного заключения по обвинению в пропаганде коммунизма. Это был первый случай в истории классовой борьбы в Корее. Всего сидели в тюрьме 1 год 10 месяцев. После истечения срока мы были освобождены в конце января 1924 г.

В марте 1924 г. я опять был назначен членом ЦБ кор. комсомола и работал зав. агитпроп и ответ, редактором нашего органа «Возрождение молодежи» (легально издавал в Токио, ибо в Корее не было возможности издания с такого рода содержанием).

Здесь нужно отметить мою легальную деятельность в этот период (с марта 1924 г. по ноябрь 1925 г.).

В апреле 1924 г. я был избран в члены исполкома национальной федерации молодежи в Корее (легальной организации) в ее учредительный конгресс. Этой федерации с первого дня своего существования были запрещены всякие собрания и издания директив без согласования с полицией, но мы всячески использовали легальность над головой полиции.

И в то же время с августа 1924 г. я поступил работать в газету «Чосенилбо» — одну из самых популярных газет, издаваемых корейской буржуазией. Я использовал свои позиции, по директиве партгруппы и комсомола, в целях пропаганды и информации массовых движений рабочих и крестьян. Я выступал с докладами, с лекциями на массовых собраниях и митингах, ездил по городам и был командирован от имени газеты или от имени представителя федерация молодежи на места забастовок и крестьянских конфликтов.

Такие действия вызвали большое возмущение со стороны империалистов, и в сентябре 1925 г. газета «Чосенилбо» временно была закрыта, и я вместе с другими товарищами, которые со мной работали в этой газете, был уволен из этой газеты по приказу генерал-губернатора Кореи.

Теперь вернемся к партийно-нелегальной работе. Само собой понятно, что, когда я ездил по всей стране под предлогом корреспондента газеты или под именем представителя федерации молодежи (легальной), я, как член ЦБ КСМ, носил в голове директиву партии и комсомола по адресу местных организаций и там познакомился с положением работы и давал новые указания.

В конце 1924 г. Даль-Бюро ИККИ в Шанхае сообщило нам послать туда одного товарища с докладом о работе партии и комсомола. Я был назначен на эту поездку. Используя свои позиции в газете «Чосенилбо» (еще не был уволен), я убедил директора газеты в необходимости посылки временного специального корреспондента в Шанхай для того, чтобы получить точные информации о войне, которая как раз в то время возникла между генералами Сунчанфан (Тянсу губернатор) и Лоэнсан (губернатор Четян) и получил согласие, что я должен поехать, как знающий Шанхай и китайский язык.

В начале 1925 г. я как специальный военный корреспондент легально поехал в Шанхай. В Шанхае я встречал т. Войтинского, с которым я уже знаком с 1921 г. в Иркутске, я докладывал о положении работы в стране и дискутировал о необходимости созыва учредительного съезда партии. Вопрос о созыве съезда как ближайшей задачи был согласован. Так через неделю-две, как приятно, что война уже кончается, я вернулся в Сеул.

С конца 1925 г. мы начали подготовку учредительного съезда партии. Мы наметили организовать сразу и почти одновременно четыре конгресса; первый конгресс — конгресс журналистов по линии трех корейских газет и за их счет, второй конгресс — национальный конгресс массовых организаций Кореи (рабочих, крестьянских, молодежных, женских, идеологических и бойников), третий и четвертый — конгресс партии и комсомола. Мы предусматривали то, что под прикрытием маски делегатов на первый и второй конгрессы могут наши делегаты собираться на конгрессы партии и комсомола, иначе мы не можем собирать в Сеуле партконгресс под такой сильной слежкой полиции. Подготовка успешно прошла. В апреле 1925 г. был удачно закончен конгресс журналистов. 19 апреля намечено открытие национального конгресса массовых организаций, и в ночь 18 числа, используя момент головокружения полиции перед тысячами делегатов, мы созвали отдельно конгрессы партии и комсомола, которые благополучно происходили.

К вечеру 19 числа, т. е. за несколько часов до открытия конгресса массовых организаций, полиция запретила конгресс. Тогда мы уже во имя партии организовали политическую демонстрацию на главной улице Сеула (Тенро) с красными плакатами и написанными на них лозунгами «Долой полицейское бесчинство», «За свободу слова, прессы и собраний». Это был вечер 19 апреля, известный как первая демонстрация с красными знаменами в Корее.

Я длинно написал эту часть, потому что моя личная деятельность в это время неразрывно связана со всеми этими событиями, как организатора и исполнителя.

18 апреля 1925 г. на первом съезде кор. комсомола я был избран в члены ЦК и был представлен в состав ЦК кор. компартии в качестве его члена.

Я здесь должен оказать о своей позиции по отношению к фракционной борьбе. Я принадлежал к одной фракции «хваёхай» и был одним из самих ответственных лиц этой группы. Но я честно заявляю, что я не стоял за фракционную борьбу, а за изжитие ее. Спрашивается, почему же принадлежал к фракции? Я работать хотел. Одному нельзя организовать новое — бессилен, и потом создалась бы еще одна фракция. Когда мы организовали партию, в 1925 г. в стране осталась вне партии одна группа — группа «Сеул». Почему мы ее не приняли в партию? Мы хотели, но было невозможно. Кратко можно изложить историю. С осени 1924 г. борьба между группой «Сеул» и группой «Букфун» принимала такие формы, как террор, избиение друг друга, атаки на помещение организаций и похищение и уничтожение документов и т. д. И группа «Хваёхой» стояла как нейтральная. Мы использовали этот случай, предлагали всем группам организовать совместную встречу нового 1925-го года и поговорить открыто о ликвидации прошлого и нахождении пути к соединению. Все группы согласились и собрались в одном китайском ресторане в ночь под новый год, но группа «Сеул» не только не участвовала там, а послала туда группу террористов для того, чтобы расстроить встречу. Дальше, когда мы организовали вышеуказанный «национальный конгресс массовый организаций», все другие группы охотно приняли участие, и на этом основании мы могли совместно организовать партсъезд. Группа «Сеул» не только не приняла участия в этом, а организовала другой конгресс под названием «конгресс против национального конгресса массовых организаций». Трудно понять такое поведение со стороны так называемой революционной группы, но это исторический факт. Тем более, когда наш конгресс был запрещен и все делегаты вышли на улицу на демонстрацию, группа «Сеул», не зная еще о запрещении нашего конгресса, опять послала террористов к помещению, где мы наметили собрать наш конгресс, для того, чтобы избить делегатов. Таковы факты, почему мы не могли вовлечь «группу Сеул» во время первого съезда партии. Я приветствовал 2-й съезд партии в конце 1926 г., когда группа «Сеул» вошла в партию, но я энергично начал борьбу против группы «Сеул» и «М.Л.», когда они опять раскололи партию и уничтожили ее совсем в 1928 г., и все фракции оказались, в конечном счете, контрреволюционной группой, играющей на руку японскому империализму.

В конце ноября 1925 г. в связи с арестом большинства членов ЦК партии и ЦК комсомола я вынужден был покинуть страну, ибо с таким известным лицом идти некуда. В начале декабря я приехал в Шанхай. Я восстановил связи с партией в стране и организовал под непосредственным руководством Даль-Бюро ИККИ в Шанхае центральный орган партии «Искру» и работал как ответ, редактор.
В мае 1925 г. я подпольным путем вернулся в страну для организации политической кампании в связи со смертью последнего короля Кореи.

Это были известные июньские события, организованные компартией совместно с националистами по тактике единого фронта. Я скоро вернулся в Шанхай и продолжал свою работу в «Искре».

В июле 1926 г. согласно решению Восточного отдела ИККИ, партия меня послала в Москву на учебу на Международные ленинские курсы. Я окончил эти курсы в 1928 г. и в течение моего пребывания в школе я все время твердо стоял за генеральную линию партии против контрреволюционного троцкистско-зиновьевского бандита и против правых контрреволюционеров.

Я принимал участие в VI конгрессе Коминтерна и в корейской комиссии, которая выработала известные «декабрьские тезисы» по корейскому вопросу. В этой комиссии я активно боролся против фракционной борьбы, разоблачил делегатов из группы «Сеул» и «М.Л.», расколовших партию на 3-4 части. После принятия постановления я хотел поехать в Корею для проведения линии Коминтерна в жизнь, но ИККИ меня задержал на время для объяснения положения страны и послал меня в аспирантуру КУТВ. Потом меня назначили в члены корейской фракции при Востотделе ИККИ.

В июне 1929 г. ИККИ меня послал в Корею вместе с одним представителем ИККИ. Я приехал в Сеул в конце июня и работал там до конца ноября. Я находился в подполье, в полном смысле этого слова, но удалось связаться с местными товарищами и с вернувшимися студентами из Москвы. Я разоблачал все старые фракционные группировки, распространял линию Коминтерна и вербовал студентов в КУТВ. До октября удалось создать оргкомитет для воссоздания компартии в Корее, при участии представителя ИККИ. Я был назначен секретарем комитета. В конце ноября оргкомитет постановил против моей воли, что я должен покинуть, ввиду опасности, страну в трехдневный срок, и предложил мне организовать за границей политический орган при помощи ИККИ.

В конце декабря 1929 г. я прибыл во Владивосток, потом в феврале 1930 г. в Москву. Я докладывал Востотделу ИККИ о положении в стране и о нашей работе и поставил вопрос о необходимости создания политического органа. По решению ИККИ в апреле 1930 г. я направился в Шанхай, где должен был организовать политический журнал связи со страной. На пути в Шанхай во Владивостоке я получил сведения, что наша организация в стране провалилась. Поэтому я ждал новой директивы ИККИ. К концу августа я получил телеграмму, чтобы выехать в Шанхай, организовать журнал и связать со страной.

В середине сентября 1930 г. я приехал в Шанхай, связался с Д.Б. ИККИ и просил помощи китайской компартии. Получил живую силу (кореец, член ККП), работал с ними и послал их в страну для организации сети распространения и агентами связи. Начал издавать журнал «Коммунист» и передал их до границы Кореи и оттуда до Сеула. Так сделал 3 номера. Потом был арестован член Д.Б., и потом Шанхайская война. Работа временно остановилась. После прибытия в Шанхай тов. Личуна мы решили выпустить журнал в стране, посылая туда копии. Послал курьера, и 4-й номер был напечатан в Сеуле. Потом частично провалилась наша организация, и наш агент на границе оказался провокатором. Пришлось перестроить связи через моряков, и это удалось. Но через несколько месяцев моряки выдали т. Личуна в руки японской полиции на месте условной встречи, и одновременно был провал в стране. Я опять послал одного товарища в страну для связи, а он на обратном пути был арестован, так я остался один.

С другой стороны, я в течение трех лет в Шанхае все время держал один аппарат для встречи члена Д.Б. с представителем Кит. КП и Кит. КСМ. Среди китайских товарищей, которые со мной были знакомы, несколько стали провокаторами. Таким образом, меня ищут в Шанхае со стороны японцев и со стороны китайцев. Ввиду такого положения Д.Б. меня послало обратно в Москву, с согласия ИККИ.

В январе 1934 г. я вернулся в Москву, и с февраля ИККИ меня направлял на работу в КУТВ в качестве заведующего корейской секцией. В течение трех лет в КУТВ я работал всеми своими силами за воспитание кадров и завоевал за последние два года переходящее красное знамя для своей секции. С ликвидацией корейской секции в КУТВ я ушел из КУТВ, а в августе 1936 г. после того, я остаюсь безработным до сего времени.

Д. КИМ
7.11.1937 г.

Информация о моей работе в Корее в 1929 г. (Ким-Даня)

В конце июня 1929 года я получил командировку в Корею и выехал из Москвы. Нас выехало трое: я, Искрин и Кин-Денха. Причем на мне лежала еще обязанность держать связь с представителем Коминтерна в Стране.

Когда я переезжал из г. Читы в Манчжурию (это было то ли 14-го, то ли 15-го июля накануне событий КВЖД (я должен был перейти два фронта и встретиться с связистом со стороны Китая и прибыть на место.

Я оделся по-китайски и вел себя как китаец.

Таким образом я проехал Харбин, Чан-Чун и Пончен и прибыл в Анлу. Это было 20-го июля. Представлял большую трудность переход железнодорожного моста, который соединяет Китай с Кореей. Из опыта я вынес, что при каких-либо событиях усиливался надзор на этой границе. Я давно не читал газеты и поэтому я не мог знать о каких-либо новых событиях, которые могли бы привести к усилению надзора.

Находясь в китайской гостинице под видом китайца, я написал открытку тов. Ко-Хансу (окончившему КУТВ), который проживал в г. Сын-Ичжу (Корея). В письме было сказано, что он должен уплатить долги в самый кратчайший срок. Я надеялся, что он, как подпольный работник, сейчас же сожжет это письмо и там найдет нужное письмо, а настоящее письмо содержало следующее: я прошу прибыть к такому-то месту. Но тем не менее этот товарищ не явился в условное место. Вследствие этого я вынужден был рисковать и приступить к подготовке перехода моста. Я оделся по-европейски, взял рикшу и переехал мост. А никаких событий не было. Когда я вступил в г. Сын-Инчжу, мне надо было учесть, что очень будет опасно сразу садиться в поезд. Поэтому я счел необходимым сесть в поезд не в самом городе, а на ближайшей станции, примерно, в 35 клм. От города. Для этого мне нужно было переночевать в городе и сесть в вечерний поезд, который направлялся в г. Се-Ул с тем, чтобы прибыть туда к 6-ти часам утра. Это меня избавило бы от целого ряда опасностей. Но мне негде было ночевать, я не хотел идти в гостиницу. Временно я зашел в помещение типа чайной, где продавался лед, и я, не имея определенных намерений, сидел и ждал подходящего момента. Неожиданно для меня мимо этого дома проходил старый мой товарищ Кин-Чи-Гон. Я немедленно последовал за ним и остановил его. Он был поражен такой встречей и сказал: зачем Вы приехали сюда? Я ему ответил: я приехал сюда на очень короткий срок и направляюсь на юг. Мне необходимо переночевать только одну ночь. И просил у него приюта. Я переночевал у него и попал в поезд, который направлялся в Се-Ул. В поезде со мной рядом сидел один японский адвокат, с которым я поддерживал дорожную беседу. В поезде, видимо, не вызывал особых подозрений.

Поезд приближался в Се-Улу. И первым вопросом был — к кому пойти и куда пойти? К 6-ти часам в Се-Уле было достаточно светло. Я миновал контрольный пункт и сел на первую попавшуюся рикшу и сказал ему направиться в Намдямун (часть города). Я быстро принял решение, что надо будет поискать моих знакомых, у которых я когда-то проживал некоторое время. Но я их не нашел, они уже переехали в другие места. Оставался единственный последний выход — искать дом, в котором состоялся первый съезд комсомола Кореи. Притом, этот дом известен и полиции. Молодой хозяин дома служил в банке и являлся моим другом. Меня встретили очень радостно, но тем не менее очень беспокоились по поводу моего прибытия в их дом. Я им объяснил, что приехал всего на всего на несколько дней, и просил, нельзя ли найти подходящую для меня квартиру. Он рекомендовал одного человека, который является его дальним родственником, в доме которого я прожил около 10 дней. За это время я уже успел встретиться с представителем Коминтерна и с тов. Искриным. Я обратился к тов. Искрину, чтобы тот оказал мне содействие в подыскании для меня подходящей квартиры. И мне назначили второе свидание, на которое он не прибыл. В это же самое время в газете было сообщение о том, что арестован очень видный коммунист, прибывший из заграницы. Я подумал, что арестован тов. Искрин (после уже когда мы с ним встретились, оказалось, что он тоже читал эту заметку и подумал про меня и уехал в г. Гензан). В том доме, в котором я проживал, страшно боялись за меня. Я вынужден был искать уже своих старых товарищей, которым я доверял. В первую очередь, я встретился с Тен-Дядар. Он был страшно удивлен моему приезду и сказал мне о том, что необходимо как можно скорее уехать. Я его просил, чтобы он нашел мне подходящую квартиру. Он при следующей встрече сказал, что он сам-то не мог найти квартиры, но что он может порекомендовать Хейденсук (бывшая комсомолка). Он спросил меня, согласен ли я, чтобы он вел переговоры с ней относительно квартиры. Я согласился (я не думал, что она будет такой подлой изменщицей). По рекомендации Хейденсук я переехал в дом ее двоюродного брата. Старым хозяевам своей квартиры я сказал, что я уезжаю из Кореи. Отец Хейденсук — Хахен является адвокатом и он мне лично хорошо знаком. Он узнал, что я остановился в доме его родственника и пришел ко мне. Он сказал, что спокойнее будет, если я перейду к нему жить. Я согласился переехать к нему.

Хотя я имел связь с представителем ИККИ, но я потерял связь с Искриным, что означало терять связь с десятью товарищами, которые должны были прибыть из Москвы по окончании КУТВ. Я обратился к представителю Коминтерна с вопросом о дальнейшей нашей связи, и мы с ним вместе решили отправить одного курьера с новой явкой для студентов во Владивосток. Курьера нам удалось подыскать через Тен-Дядар. Курьером был назначен Ким Тайхи. Через Тен-Дядар и Хен-Денсук я получил информации о состоянии различных коммунистических групп, отдельных лиц и организаций. Я имел возможность дать ряд указаний Син-Ганхой через Хехен.

Таким образом, прошло уже свыше двух недель, как я живу в квартире Хехена. Я стал замечать, что хозяйка дома весьма была встревожена тем, что в их доме нахожусь я. Однажды она мне сообщила, что у нее был очень плохой сон и она сходила к гадалке, которая сообщила ей, что обязательно будет большое событие в их доме в ту ночь. Мне было ясно, что оставаться дальше мне нельзя было. Я снова вызвал Тен-Дядара и просил найти мне квартиру. Я обещал с ним встретиться через три дня и сам выехал из этой квартиры, сообщив хозяйке, что выезжаю из страны. Мне некуда было идти. Я тогда решил — на три дня отлучиться в провинцию. Немедля я поехал на станцию. Я приехал к одному моему родственнику, который был весьма обрадован моему приезду. Я у него прожил один день и снова вернулся в Се-Ул. Поезд, в котором я ехал, проходил через места, где живут мои родственники и мои родители (когда я проезжал родные места, для того, чтобы не встречаться с родственниками, находился в уборной). Я вернулся в Се-Ул и встретился Тен-Дядара. Он мне сказал, что Ким-Хан является единственным человеком, который мог бы порекомендовать подходящую квартиру. Тен-Дядар дальше сообщил, что он уже говорил с Ким-Ханом относительно квартиры, не говоря обо мне. (Я Ким-Хана раньше не знал, он просидел в тюрьме 8 лет и все его считали революционером). Вечером того же дня я встретился с Ким-Ханом и он меня повел в квартиру, где я прожил около 3-х месяцев, т.е. до конца моего пребывания в Корее. Квартира находилась за городом. Там жило только двое стариков. Муж был психически больной, а жена вела все хозяйство. В том доме я считался вроде дальнего родственника, который приехал из провинции на лечение. Так и думали и соседи.

В сентябре 1929 г. в Се-Уле состоялась большая выставка, куда приезжала масса народа из провинции. В связи с этим усилился полицейский надзор, и они опрашивали каждого нового человека. Один раз полицейский опрашивал мою хозяйку, нет ли человека, прибывшего из провинции на выставку. Она ответила, что нет. В это время я находился в соседней комнате и готов был бежать.

Когда я находился в черте города, я встречался с представителем Коминтерна в вечернее время в европейском квартале города, с момента моего переезда в новую квартиру, я с ним стал встречаться в городе вблизи Ен-Хи Колледж. Но нам не удавалось долго говорить. По его требованию я одел европейский костюм и под видом художника пошли вместе с ним в дом одного европейца в один из воскресных дней (хозяева ушли в церковь). Представитель Коминтерна сказал, что, не дожидаясь возвращения курьера из Владивостока, надо приступить к вербовке студентов в КУТВ и начать мопровскую работу. Через Ким-Хана я начал оказывать содействие политзаключенным и тем, которые были выпущены из тюрьмы. А вербовку студентов начал через Тен-Дядара, Цяй-Гюхан и Ли-Дзитек.

Цай-Гюхана я лично знал и раньше. Через Тен-Дядара я с ним виделся в середине сентября и тогда он решительно высказался за поддержку нового решения Коминтерна. А также Пяк-Никифир и Ли-Дзитек только что были выпущены из тюрьмы. Я с ними также встретился через Те-Дядара. Они также стояли на новую линию Коминтерна. Ли-Дзитека я отправил для вербовки студентов, а Пак-Никифора оставил в Се-Уле для связи со мной.

Товарищ Востоков, который прибыл из Москвы с явкой к Искрину, не находя последнего, обратился к Ли-Сынеп. Последний об этом передал Пак-Никифору. Таким путем я связался с товарищами, которые прибывали из Москвы. Их я отправлял на места: Пиян, Фузан, Инчен и др. города.

Через некоторое время прибыл в страну Ким-Денха. Он в сентябре был в стране с явкой к Искрину, но не найдя его, вернулся обратно во Владивосток и вторично прибыл в страну по нашей явке, которую мы отправили во Владивосток через курьера.

Таким образом в середине октября в стране были почти все товарищи, за исключением Искрина, о котором не было никаких сообщений. Мы связались с местными организациями: Инчен, Хамхин, Хынвон и др. В тот период, когда мы начали развертывать работу, случилось одно дело, благодаря которому представителю ИККИ нельзя было дальше оставаться в стране. В отношении партийной работы был организован оргкомитет, куда входили: я, Ким-Денха, Востоков, Пак-Никифор, Цай-Гюхан и если прибудет, то и Искрин. В отношении была создана тройка из Востокова, Знаменского и Петрова. Все они совместно с представителем ИККИ провели одно собрание в лесу. Представитель ИККИ покинул страну, примерно, 20 октября.

Вслед за этим вернулся курьер, которого мы отправили во Владивосток. Я решил, что мне лучше всего находиться в Пичене. По этому поводу я обменялся мнением с Ким-Тайхи. Он ответил, что он может найти подходящую квартиру через одного своего товарища. В начале ноября моя жена выехала с Ким-Тайхи в гор. Инчен для подыскания квартиры. Но в пути Ким-Тайхи был арестован полицейскими и моя жена вернулась безрезультатно. (Потом выяснилось, что он был арестован по доносу своего квартирохозяина. Он подвергался пыткам, но не выдал никого, и он вскоре был выпущен).

Как бы то ни было, арест Ким-Тайхи давал нам много оснований опасаться.

Я предложил оргкомитету, чтобы отдельные члены находились бы не в Сеуле, а в провинциальных городах. Тов. Пак-Никифор предложил другой вопрос, чтобы я покинул страну, так как опасность ареста моего исключительно велика. Это был тот период, когда Искрин вернулся из Гензана и связался с Пак-Никифором. Я возражал против того по следующим соображениям. Я только что приехал в страну и еще не успел ничего сделать. Боясь ареста, покидать страну — это дело смешное. Этот вопрос обсуждался до глубокой ночи в лесу. Один раз после такого собрания при возвращении домой я упал и рассек себе лоб. На третьем собрании вопрос обо мне был решен окончательно, и они передо мной поставили вопрос ультимативно. Они предложили, чтобы я доложил об этом Коминтерну и организовал бы нелегальную газету для страны. Мне оставалось единственное — подчиниться решению оргкомитета. Я выехал из страны 1 или 2-го декабря 1929 г.

Относительно моей поездки я переговорил с Цай-Гюханом. Он мне порекомендовал поехать в г. Замхын и переговорить с Ли-Ирсу. Последний мне порекомендовал отправиться в г. Чан-Дин, где находится его брат с кинопередвижкой. Ли-Ирсу мне сказал, что его брат может мне достать рыболовецкую шхуну. Когда я прибыл в Чен-Дин, брат Ли-Ирсу мне сообщил, что в зимний период нельзя найти шхуну. Когда я посоветовался с братом Ли-Ирсу, то он мне предложил пробраться к границе под видом участника кинопередвижки. Я забрал с собой несколько афиш о кино, старые разрешения на демонстрацию кинокартин, где имелась печать генерал-губернаторства и несколько визитных карточек участников кинопередвижки. Когда я проезжал на пароходе, я не встречал больших затруднений. Я должен был добраться до Кен-Хин, т. е. до границы Кореи, Манчжурии и СССР. В Кен-Хине я остановился в гостинице, хозяин которой, по-моему, был японским шпионом. Его фамилия Пяк-Чунрин.

Я, поняв эту обстановку, вёл с ним разговор, где лучше продемонстрировать кинокартину и кого он может рекомендовать, кто мог бы оказать мне содействие в большом сборе денег. Он рассказал, что через реку находится корейская деревня и что там можно собрать большие деньги. И он дал мне свою визитную карточку в знак того, что он меня рекомендует.

На завтра я подошел к реке, чтобы перейти Кен-Хун. Там проверял полицейский. Он ко мне отнёсся как к кинопередвижчику и сказал, что он придет смотреть картину и чтобы я пропустил его бесплатно. Я ему сказал, что все это будет обеспечено. Когда я перешел реку, я должен был направиться на восток, где находится СССР. Однако переход границы на территорию СССР возможен был только ночью. Я остановился у одного крестьянина, ждя наступления ночи. Вечером к нему пришли несколько молодых людей играть в карты. Среди пришедших выделялся один, который был одет в русский пиджак и на нем была русская шапка. Он говорил, что в СССР голодовка и т.д. Это меня очень забеспокоило. Я подумал, что мой хозяин тоже из такого народа, но когда молодые люди разошлись, то хозяин сказал мне: этот человек, который ругал СССР, бежал оттуда. Он был там кулаком. Тогда я стал допытываться у хозяина, кем же он, наконец, является. Оказывается, он несколько раз ездил в СССР и бывал в других местах. Вернулся в свою деревню из-за того, что у него большая семья и некому было содержать ее. Он сам сказал мне, что он уже догадался о том, что мне нужно перейти границу.

Он сказал: «Я все-таки думаю, что Вы какой-то работник и вам нужно перейти границу». Я ответил, что действительно собираюсь перейти границу, но не потому, что я какой-то работник, а только потому, что у меня сильно заболела мать, она находится при смерти, я еду в Россию отыскивать своего брата. Он ответил: «Как бы там ни было, я вам помогу перейти границу». Он также добавил, что обычно в СССР арестовывают переходящих границу, но он надеется, что я не буду арестован. И также он сказал: «Хотя я живу в деревне, но мне приятно помогать таким людям, как Вы». Он проводил меня до границы и сказал: «Если я вам буду нужен, готов услужить». Это было 10-го декабря 1929 г.

Это краткое описание моей работы в Корее и перехода границы СССР.

После этого я прибыл во Владивосток, а затем в Москву. Это было в середине февраля 1930 года. После доклада о моей работе я получил указание выехать в Шанхай для организации нелегального печатного органа. По пути в Шанхай я остановился во Владивостоке: это было в конце апреля. Там я узнал, что из Кореи приехал Пак-Никифор и Ким-Хан, когда он узнал об аресте Искрина, то, боясь, что он сам может провалиться, переехал границу. Искрин никого не выдал, сам создал собственное дело и был передан прокуратуре.

Ким Хан приехал с сообщением о провале наших организаций. По его словам, аресты начались 20 февраля. Тогда в стране было большое студенческое движение. Руководители корейской федерации труда были связаны со студенческим движением. В связи с этим сначала были арестованы руководители КФТ, вслед за этим был арестован тов. Востоков. А затем — вся организация. Тогда я спросил: как это могло случиться, что Востоков провалился в той квартире, где я проживал, когда я уехал там находилась моя жена и причем я её предупредил, как можно скорее покинуть эту квартиру. На что он ответил, что Востоков, когда узнал об аресте Искрина, покинул свою квартиру, так как она была рекомендована ему Искриным, и перебрался в ту квартиру, где находилась моя жена.

Однажды в квартиру, где проживала моя жена и где находился Востоков, налетели полицейские и арестовали Востокова. Моя жена, которая в это время занималась стиркой белья во дворе, видимо, не привлекла внимания полицейских, и это дало ей возможность скрыться. Затем тов. Знаменский, работавший в Пияне, приехал к Востокову для связи. Он не знал об арестах. (Было условленно, что при провалах будет выставлен особый знак, но, так как хозяйка дома была также арестована, то это нельзя было сделать). Аресты распространялась и на другие города — Инчен, Хамхын, Фузан и т. д. А моя жена скрывалась до последнего момента и была арестована 6 марта. Я тогда спросил Ким-Хана, в чем причина ареста. Он ответил, что, вероятнее всего, наши товарищи арестованы из-за связей с руководителями КФТ, которые уже были арестованы.

При этом он заявил, что наши товарищи распространяли нелегальные листовки в Се-Уле, Инчене и Пияне. Или — он говорил — возможно, Востоков был арестован случайно, во всяком случае, причины ареста ещё не совсем выяснены.

Я не сомневался в том, что провалы произошли вследствие наличия провокаторов, но думать, что это дело рук Ким-Хана, я не мог. Он принимал в свое время активное участие в мартовском движении, он был одним из первых коммунистических деятелей в 1921 г., а затем по делу террористов он отсидел 8 лет тюрьмы. В Корее никто в нём не сомневался. Я лично не думал, что он коммунист, но считал достойным национал-революционером. Я никогда не думал его привлекать в дело строительства партии или, по крайней мере, иметь с ним личную связь. Так думал до своей поездки в страну. Если я имел связь с Тен-Дадар или Ким-Хан, то это исключительно потому, что мне некуда было деваться. Об этом я изложил выше. Даже после того, когда я имел с ним личную связь, их не привлекал к партийной работе. Если и привлекал Ким-Хана в мопровской работе, то я исходил из следующего. Ким-Хан хорошо знает тюремные условия, он имел широкую связь с адвокатами и мог проделать ряд работ, используя легальные возможности. Я через него передал 5600 иен на оказание помощи как сидящим в тюрьме, так и находившимся вне революционерам. По проверенным данным, он эти деньги тратил по прямому назначению.

Также было такое дело. В середине сентября, когда я находился в Корее и в той квартире, которая была рекомендована Ким-Ханом, Ким-Хан и Тен-Дядар были арестованы сеульской полицией. Но я тогда не покидал эту квартиру, думая, что он не может сказать обо мне, так как это как раз могло послужить материалом для его ареста, а затем мне просто деваться было некуда. Так и случилось. Они были освобождены через неделю (они тогда были арестованы, и их спрашивали, не ведут ли они какой-либо работы в связи с выставкой в Сеуле.)

А также я вспомнил, что Ким-Хан мне рассказывал во Владивостоке следующую историю — когда был арестован Искрин, то начальник Политического отдела полиции Иосино приходил к нему на дом и оставил записку с просьбой придти к нему вечером. Ким-Хан говорил, если он не пошел бы, то Иосино мог подумать о нем, что-нибудь другое, но в тоже время он затруднялся идти. Но в конце концов он пошел к нему. Иосино сказал Ким-Хану: «Нами арестован Искрин и мое чутье подсказывает, что он имел с Вами связь». Иосино сказал: «Я предупреждаю Вас, что мое чутье никогда меня не подводило и надеюсь, что в тот раз также случится. Но я в этот раз не решаюсь вас арестовать. Недавно я же Вас посадил в тюрьму на 10 лет и теперь же повторить это просто не позволяет чувство гуманизма». На это Ким-Хан ответил, что он никогда не знал Искрина, и если что-нибудь имеется против Ким-Хана, то пусть он привлекает его к ответственности. (Действительно, Ким-Хан не знал Искрина и с ним не имел связи.) Искрин был арестован, и он персонально был переведен в тюрьму. Когда он рассказывал эти вещи, мне казалось, что рассказывает все откровенно, и поэтому это не вызывало сомнения. Так я думал о Ким-Хане (1930 г.). После этого я поехал в Шанхай, там пробыл до 1934 г. и вернулся в Москву. В Москве я узнал, что Ким-Хан является провокатором, и тотчас я сделал вывод, что наши товарищи в 1930 г. провалились из-за него.

Отсюда возникает один вопрос. Если Ким-Хан является провокатором, то почему он не выдал меня, когда я находился в той квартире, которую он мне достал. Ведь не секрет, что, выдать меня полиции — большая удача с точки зрения шпика. По этому поводу я думал много и мне казалось — или Ким-Хан не был провокатором, когда я был в Корее, и стал таким после ареста Искрина, т. е. когда он виделся с Иосино, или он ожидал расширения нашей организации, или искал удобного случая, чтобы не могла подумать, что арест произошел из-за него. Во всяком случае, он не имел второй возможности, так как из той квартиры, где я проживал, я никуда не отлучался. И когда я выезжал из страны, то об этом не сообщал Ким-Хану. Таким образом, когда начались аресты среди руководителей КТФ, Ким-Хан, используя это, выдал наших товарищей.

На вопрос о том, почему он меня не выдал, мне неизвестен, и об этом я несколько раз говорил ряду товарищей: Цой-Шену Техуну (он же Ким-Хядя знал раньше). Я тоже хотел запросить ГПУ, не говорил ли Ким-Хан при дознаниях, почему он меня не выдал. Но это тоже для меня казалось не совсем возможным, т.е. — запросить ГПУ. Я думал, что если я виновен, то ГПУ само запросит меня. Я думаю, что Ким-Хан в ГПУ наверно сказал обо мне, так как он, называя мое имя, о встрече со мной, о своей работе по линии МОПР, пытается защитить себя. Я думал, что дело Ким-Хана не касается меня и это не может бросить тень на меня. И я лично не переживал душевно. А по истечении времени я забыл об этом.

Когда я узнал, что Ким-Хан арестован ГПУ, то я не только не скрывал о моих отношениях с ним, я, наоборот, говорил. Особенно с товарищами — Шену, Техун. Я им говорил, не лучше ли по этому поводу запросить ГПУ, но они ответили, что там, наверное, знают, что делать, и поэтому вряд ли есть надобность запросить. Я также помню случай, когда я разговаривал по этому поводу с Цой Шену. Он тогда ответил: «Вряд ли ГПУ вам ответит. Если и имеется материал о Вас, то они могут делать так, как они считают нужным». Я считал, что вопрос в той или иной мере решён. Поэтому я не писал в своей автобиографии, а также не писал подробно о моей работе в Шанхае, так как об этом имеются документы и материалы в ИКК.

В начале 1936 г. я однажды был вызван в ГПУ. Там меня спрашивали о группе МЛ. Кроме этого были и другие разговоры, в частности о Ким-Хане, но я забыл спросить, почему Ким-Хан не выдал меня японскому правительству. Так как теперь, в связи с делом Ким-Хана, на меня падает черное пятно, то я ужасно сожалею, что тогда при случае не спросил об этом.

По этому делу единственно, что я могу сказать, — запросите ГПУ обо мне.

Меня спрашивали, был ли случай, когда я разоблачал провокаторов.

Я постараюсь изложить в пределах того, как мне позволяет сделать это моя память. Все аресты, происходящие до 1925 г., мне мало известны.

Я разоблачил:

1) Доко-Ден. Он член партии с 1921 г., в 1925 г. он был членом ЦКК и связистом на границе. По этому делу он отсидел 4 года. Многие думали о нем, как о хорошем коммунисте. С 1931 г. он был связистом по переправке нашего нелегального журнала. В 1932 году он передал явку наших товарищей полиции, в результате чего были арестованы наши товарищи.

Я об этом опубликовал в журнале «Коммунист».

2) Вейтлин. Когда я находился в Шанхае (1935 г.), почти все знали, что он является военным разведчиком СССР и всегда о нем говорили, что он путается с чужими женами и курит опиум. Я об этом написал докладную записку в соответствующий орган. Затем он поддерживал связь с японским шпионом (который был членом КП Китая и состоял в корейской организации). Я об этом также сообщил в соответствующий орган.

Я слышал, что он арестован ГПУ.

3) Лим-Хо. Он был кандидатом ВКП(б). Учился в Наримановке.

В марте 1934 года на одном из заседаний корейского кабинета КУТВ ко мне подошел неизвестный человек и спросил меня, не помню ли я его. Он сказал, что он был членом одной какой-то организации в Сеуле и в связи с июньскими событиями, вынужден был эмигрировать. Он сказал, что он меня помнит хорошо. Очень возможно, что многие меня знают, но он, якобы, был связан с июньскими событиями, — это вымышленная ложь. Я об этом не писал, но говорил тем товарищам, через которых мог бы быть информирован соответствующий орган (Шену, Техун).

Затем я его ещё один раз встретил на вокзале. Об этом я также сообщил вышеуказанным товарищам. Затем я услышал, что он арестован.

4) Когда я находился в Шанхае, один товарищ возвращался из Кореи в Шанхай под видом газетного корреспондента, но он был арестован. О том, что он едет под видом корреспондента знали — Деодону, Еунхен, Хондинсиг. В отношении Деодону я не могу сказать ничего плохого (но он арестован вместе с ним), но в отношении Еунхен и Хондинсиг я имею подозрение, о чем я изложил в своем докладе в Коминтерн в 1934 г.

5) Ким-Чан. Правда, я его лично не разоблачал. Он разоблачен как провокатор на суде японского империализма в 1931 году. Он в прошлом был членом ЦК и был активным фракционером. С 1926 г. я с ним не имел никаких отношений. Об этом я опубликовал в журнале «Коммунист». В журнале также было опубликовано о провокаторах Хейир и Ангванчен.

В моей 18-летней революционной деятельности вопрос о том, почему Ким-Хан меня не выдал, стал темным пятном для меня. На это вопрос я не могу дать удовлетворительного ответа, так как я его не знаю. Это нельзя спросить у Ким-Хана, ни у японской полиции, которая руководила Ким-Ханом. Так как этой возможности нет, то остается единственное — посмотреть протокол дознания Ким-Хана по этому вопросу. Неужели это черное пятно я должен нести на себе, если на этот вопрос нет ответа даже в показаниях Ким-Хана.

Коминтерн является высшим авторитетом мировой революции. Если он скажет, что на меня ложится черное пятно, то мне некому апеллировать, но я надеюсь, что Коминтерн при оценке человека в целом не будет исходить из отдельной ошибки его. Моя ошибка заключается в том, что я не знал, что Ким-Хан является провокатором, но не могу считать моей ошибкой, что Ким-Хан меня не выдал полиции. Если мне укажут, что меня обманул провокатор, я тысячу раз преклоняю свою голову и признаю себя виновным, но не могу нести ответственность за Ким-Хана за то, что он меня не выдал полиции. Я не могу согласиться с тем, что за мной будет справка о черном пятне в моей биографии. Я не сомневаюсь в том, что имеются большевики, которые никогда не были обмануты провокаторами. Но это в теории, а на практике вряд ли имеются такие.

Если меня будут подозревать по делу Ким-Хана, то я должен сказать, что у меня имеются более важные объективные показатели, которые также могли бы вызвать сомнения в отношении меня:

1) Я являюсь одним из старейших коммунистов Кореи, но никогда не был арестован. Я являюсь единственным в этом роде.

2) Я являюсь тем, который широко известен корейской общественности, и поэтому имею большие возможности провала, но тем не менее я не был арестован (после эмиграции я дважды ездил в Корею, вероятность ареста была велика).

3) Я один из тех, кто всегда рисковал и пробирался наиболее опасным путем. Об этом говорят все мои работы и деятельность за 18 лет. Разве эти факты сами по себе, если их связать с делом Ким-Хан, не могут служить материалом для подозрения? Если это так, то попытка революционера избегнуть арестов и рисковать своей жизнью также могут являться мотивами подозрения.

Я приехал в Москву в 1926 году, учился в МЛШ и окончил в 1928 г. Я считал своим долгом поехать на работу и поэтому выехал туда. Когда я вернулся в Москву в 1934 году, я дважды ставил вопросом перед тов. Миф и т. Котельниковым о моей командировке в страну. В конце 1935 г. тов. Цой предлагал мне ехать в Манчжурию, но затем этот вопрос отпал. В мае 1936 г. тов. Цой также вел со мной переговоры о возможности моей поездки, но он мне предлагал ехать в Америку и там организовать связь со страной. Я тогда ответил: если из-за боязни ареста ехать в Америку, то уж лучше ехать в саму Корею. Если я в этот раз просил о командировке, то это называется, прежде всего, желанием работать.

Я надеюсь, что ИККИ сможет полностью проверить меня и решить вопрос обо мне. И также надеюсь, что Коминтерн укажет путь дальнейшему движению. Я писал это в возбужденном состоянии, но я надеюсь, что истина изложена.

23.II. 37 г. (Ким Даня)

Перевел Цой-Шену Печатала Каневская (в двух экз.) [2]

ПРИМЕЧАНИЕ:

[1] В текстах из архивно-следственного дела Ким Даня сохранены орфография и стиль оригинала. — Прим. ред.

[2] Орфография и стиль перевода сохранены.

К ПОСЕТИТЕЛЯМ САЙТА

Если у Вас есть интересная информация о жизни корейцев стран СНГ, Вы можете прислать ее на почтовый ящик здесь